Русский агент Аненербе

— Братья, — его голос разлетелся рокочущим эхом в замке, — сегодня мы подтверждаем наше предназначение и клятву. Здесь, в сердце нового порядка, который мы строим, «Солнце» ведет нас. Оно зажигает не мерцающее звезды на небе, а заставляет пылать внутренний свет расы, арийский дух, заключенный внутри каждого из нас!

Он сделал паузу и обвел всех присутствующих взглядом.

— Сегодня мы принимаем в наше священное братство германского духа, новых членов, которые станут нашими братьями.

Торжество не сопровождалось магическими действиями или псевдо-ритуальными манипуляциями. Все выглядело строго и упорядоченно. Каждый из присутствующих шагнул к центру круга, к символу, и поднимал правую руку салютуя. Слова обета звучали сухо, мертво, словно зарифмованные командные строфы, но одновременно эмоционально:

— Я клянусь верностью новому миру. Верностью братству. Верностью нашему пути…

После каждого произнесенного текста лидер делал шаг вперед, держа руку на небольшой металлической чаше с углями. Он подходил к каждому новому адепту и протягивал ее вперед. Тот клал в нее небольшую пергаментная ленту с выжженными рунами, ее сгорание в углях символизировало «очищение» от слабостей прошлого. Это был их акт «единения» и «прощания со старыми мирами».

Никакого мистицизма в этом не было: лишь показная строгость, дисциплинированность и фанатичная фетишизация древних символов, которые они, переосмысляя, стремились возвести в официальный ритуал, как дань своей концепции расового превосходства.

Глава церемонии вышел в центр комнаты и поставил чашу с углями. Факелы догорели, почти одновременно погружая все в непроглядную темноту. Но в центре зала, там, где находилась чаша с углями и мозаика «Черного солнца» по его контуру стали появляться небольшие язычки пламени и через несколько секунд весь контур покрылся огнем.

Просто огонь, ничего сверхъестественного, но эмоциональное воздействие всей композиции и торжественности было таким мощным, что казалось зал погрузился в странный, едва уловимый, поток энергии, хлынувший через каменный пол вверх, наполняя символ внутри круга тёмным, живым светом. На мгновение Лебедеву казалось, что само «Черное солнце» ожило, вращаясь или вибрируя, открывая дверь в измерение, которое могло быть либо вечной тайной, либо вечной тьмой.

Когда пламя утратило свою яркость, участники опустили головы в молчаливом благоговении. Они знали: сегодня произошло их перерождение и единение с этим символом и силами, которые он представлял. Возможно большую часть церемонии они ещё не поняли и не осознали, или, возможно, не должны были. Но в тишине Зала Северной Башни осталось ощущение чего-то древнего и превосходящего человеческую жизнь и это осталось с каждым из них.

Церемония закончилась так же тихо, как началась. зазвучал звук рога… Члены собрания один за другим, в отсветах огня покидали зал, их шаги отскакивали от стен, подчеркивая пустоту пространства. А в тени центрального круга постепенно угасало «Черное солнце». Его лучи исказилось в отблеске последних угасших углей, оставаясь неподвижным символом крови невинных, фанатизма и в конечном итоге забвения.

Рано утром Константин Лебедев был приглашен на завтрак к Рейхсфюреру. Ничего примечательного в этой встрече не было. Гиммлер пребывал в прекрасном настроении: германские войска подступали почти к Москве, англичане «трусливо сидели на своём проклятом острове» окруженные со всех сторон немецкими подлодками, численность СС росла — поэтому источал благодушие.

С удовольствием рассуждал на философские темы, касательно расовых вопросов, много и монотонно транслировал свои мысли и идеи насчет древней истории Германцев. Константину временами хотелось подойти к нему и воткнуть нож для сливочного масла прямо в его тщедушную грудь.

Наконец Лебедев сел в машину.

«Проклятый Куринный герцог, а не реинкарнация Генриха I Птицелова», — подумал он, окинув взглядом стены Вевельсбурга, потом откинулся на сиденье и закрыл глаза.

Густав Ланге завел мотор и повез шефа обратно в Берлин. Константин добился своей цели, но вместо радости он чувствовал сильнейшее физическое и моральное опустошение, дикая усталость давила на плечи словно он сутки таскал тяжести.

Глава 15

В Берлине он застал Маргариту все в том же заторможенном состоянии прострации.

— Как можно было сотворить такое с бедной девочкой? — прошептала Марта Шмидт, встречая его.

«Ты не поверишь, это происходит не так далеко от Берлина… Там тысячи таких. И это только начало. Просто вы не хотите этого знать. Или делаете вид, что не знаете», — подумал он.

Лебедев не стал ей отвечать на вопрос, только махнул рукой:

— Позже, я тебе все объясню. Как она?

Он едва переставлял ноги, будто каждое движение давалось ценой переломанных костей. Усталость навалилась свинцовой пеленой — веки слипались, мысли путались как в клубке ниток, где невозможно отыскать конец и начало, поэтому решил, что форсированная реабилитация Маргариты, «с ходу», не приведет ни к чему хорошему. У него разрывалось сердце, но как бы ему этого не хотелось: обнять ее, прижать к себе — пока стоит проявить терпение и выдержку.

Но ноги сами направились к двери её комнаты, а он сжал кулак и вонзив ногти в ладонь остановил себя.Он вспомнил лагерные фото из досье… Тут же из подсознания всплыли образы концлагерей из книги по Нюрнбергскому процессу — груды очков, спутанные волосы в мешках, заскорузлая обувь, абажуры из человеческой кожи, топки печей, забитые дистрофическими трупами… Без имени. Без прошлого. Просто номера. И её лицо на одном из снимков.

«Нет. Не сейчас», — всплыл возглас разума, где-то в глубине сознания, — «Я вырвал ее из жерновов системы, созданной чтобы перемалывать кости и души… Что я от нее хочу?»

Он не психиатр и не знает, что делать, поэтому прежде стоит обдумать все свои действия. Он несет за нее всю ответственность и на время, должен, ради нее, позабыть о своих чувствах. Для него уже было важно, что удалось вырвать Маргариту из лап безжалостной машины уничтожения, созданной Третьим Рейхом для таких, как она.

Марта Шмидт доложила шепотом:

— Сначала ела только крошки. Но потом я смогла ее уговорить нормально поесть… Лежит, смотрит в стену. А ночью…

Экономка сжала фартук, будто пытаясь сдержать дрожь и слезы.

— Первую ночь кричала, как раненый зверёныш. Я зашла, а она ищет, ищет руки, чтобы спрятаться, так она и просидела всю ночь прижимаясь ко мне.

Марта Шмидт, обладая невероятным обаянием и добротой, смогла расположить к себе искореженную душу Маргариты Беловой. Поэтому, по словам Марты, «гостья», как она стала называть девушку, сегодня уже ведет себя вполне спокойно, и ест хорошо, но мало, больше просто лежит комнате. Она взялась за нее со свойственной ей энергией и окружила теплой и заботой: отмыла девушку, расчесала, подстригла ногти, предварительно отмыв их в горячей воде и переодела в одно из своих старых платьев, которое носила, будучи моложе. Платье висело на Маргарите мешком, еще больше подчеркивая ее истощённость. А так как с началом войны карточки ввели не только на продукты, но и на одежду, то купить ее можно было только по специальным купонам. Но Марта пообещала отнести несколько своих старых платьев портнихе, перешить их по размеру и возможно изменить фасон «более модная одежда скорее вылечит ее» утверждала она. Или, как вариант, предложила сходить на специальный аукцион, организованный местными отделением партии НСДАП и ее подразделением по делам евреев Judenreferate. Там достаточно дешево продавалась «приличная одежда» конфискованную у врагов Рейха. Константин строжайше запретил ей это делать и согласился на перешив одежды, пообещав в дальнейшем выделить средства на ее покупку в специальном магазине для офицеров СС и их семей.

Все это она рассказала ему между делом собираясь провернуть еще одно важное дело, пока он здесь. Поэтому пока Константин приводил себя в порядок с дороги, Марта заставила Густав Ланге отвезти ее «Службу доверительного управления имуществом» (Verwaltung von judischem Vermogen) организации, которая была ответственна за управление конфискованной еврейской собственностью и чтобы там раздобыть небольшую кровать для «гостьи».

Как только Марта Шмидт уехала Константин, несколько раз подходил к двери в ее комнату, но уходил, потом снова возвращался, прислушивался… Наконец не выдержал, спустился из своего кабинета в комнату Марты Шмидт, где находилась Маргарита, чтобы хотя бы, как он думал «посмотреть на нее».