Русский Бертольдо
Шрифт:
А. А. Титов, а вслед за ним А. Н. Пыпин отмечали, что «эта рукопись имеет разницу против напечатанной» книги и что «переписчик <…> при переписке действительно ее оправил» [291] , то есть дополнил текст от себя. Но к сожалению, эти многообещающие наблюдения не подтверждаются — напротив, можно сказать, что Стефан Рубец проявил редкую аккуратность при переписывании текста [292] . Его слова — «переписана и оправленна» — не следует понимать так, будто читателю предлагался новый, отредактированный им текст. Скорее речь идет о тех двух листах его собственных рассуждений, которые предваряют рукопись, как бы обрамляя («оправляя») ее, и которые представляются ему крайне важными (вот почему он и упоминает об этом). Для нас список ГИМ — еще одно ценное свидетельство интереса, проявленного русским читателем XVIII в. к переводной книжке забавного характера на новом этапе ее литературной трансформации [293] .
291
Титов А. А.Рукописи славянския и русския, принадлежащия… И. А. Вахромееву. [Вып. 1]. М., 1888. С. 119. № 186; Пыпин
292
Единственным «вторжением» в текст со стороны переписчика можно считать опущенное в списке «Предуведомление» от французского переводчика; других заметных расхождений с изданием «Италиянского Езопа» обнаружить не удалось.
293
См. об этом в гл. 3 «„Бертольдо“ и его русский читатель XVIII века» настоящего издания.
Первые русские печатные переводы «Бертольдо» появились лет через тридцать после рукописных. Литературная ситуация к этому времени изменилась: отшумели первые споры о романе, характерные для рубежа 1750–1760-х годов, а русский читатель получил возможность шире знакомиться с литературными новинками этого жанра [294] . На волне читательского интереса к занимательной литературе путь к печатному станку оказался открытым и для «Бертольдо». Однако ни один из уже имевшихся рукописных переводов не был востребован. Тем не менее оказалось, что этот «народный» роман идеально подходил для разного рода просветительских интерпретаций, и французская литература-посредник предложила свой, иной образ Бертольдо, который был с готовностью воспринят на российском книгоиздательском рынке второй половины XVIII в.
294
Подробнее см.: История русской переводной художественной литературы… Т. 1. С. 120–125, 142–143 и далее.
В 1778 г. перевод французской переделки романа Кроче был напечатан в петербургской типографии Артиллерийского и инженерного шляхетного кадетского корпуса, содержателем которой в то время был Х. Ф. Клеэн [295] . Его новое пространное название — «Италиянской Езоп, или Сатирическое повествование о Бертолде, содержащее в себе удивительныя с ним приключения, остроумныя выдумки, хорошее поведение при дворе купно с его духовною» — содержало существенное для того времени уточнение жанра. Забавная «народная» книжка становилась «сатирическим повествованием». Таким же образом, под маркой сатиры во второй половине XVIII в. русский читатель получал и «Житие Езопа», и «Разговоры в царстве мертвых» Лукиана, и многое другое [296] .
295
СК. Дополнение. С. 280.
296
См.: Стенник Ю. В.Русская сатира XVIII века. Л., 1985.
Имя переводчика «с францускаго», как нередко бывает в подобного рода изданиях, не названо; сведений о нем не дает и «Сводный каталог русской книги XVIII века» [297] . Мы лишь можем судить о его профессионализме: перевод выполнен довольно тщательно, и, несмотря на то, что стихотворные тексты заменены прозой, в целом со своей задачей русский переводчик справился. Искажение имен древних авторов, встречающихся в тексте, незначительно (хотя порой забавно) [298] , что в общем позволяет видеть в нем человека более или менее образованного.
297
СК 3322.
298
Из двух римских историков — Диона Кассия и Арриана — он сделал одного: «Дионкассия Ариана»; вовсе опустил имя византийского историка второй половины V в. Зосимы ( фр.«Zozime») — Италиянской Езоп… С. 167.
Французским оригиналом «Италиянского Езопа» послужила анонимная переделка романа Кроче, вышедшая в 1750 г. в Гааге под названием «Histoire de Bertholde» [299] . Весьма удачное с точки зрения читательской конъюнктуры изменение названия, как уже отмечалось, выдает знакомство русского переводчика с немецким вариантом той же французской версии — «Der It"alienische Aesopus» (1751) [300] .
Из «Предуведомления» от французского переводчика (он же редактор и издатель) русский читатель мог узнать не только имя автора «Бертольдо», «славнаго в свое время Болонскаго стихотворца», но и о «славной» Академии делла Круска, которая
299
Нistoire de Bertholde, contenant ses aventures sentences, bons-mots, r'eparties ing'enieuses, ses tours d’esprit, l’Histoire de sa Fortune, et son Testament; traduite et paraphras'ee de l’Italien de Giulio Cesare Croci [sic], et de Messieurs les Acad'emiciens della Crusca. A La Haye: Aux d'epens de l’'editeur; se vend chez P. Gosse, junior, 1750.
300
Der It"alienische Aesopus, oder Bertholds satyrische Geschichte, darinnen seine sonderbaren Begebenheiten, sinnreiche Einf"alle und kluge Auff"uhrung bei Hofe etc., nebst seinem Testamente enthalten. Aus dem Franz"osischen ins Teutsche "ubersetzt. Frankfurt; Leipzig, 1751.
весьма доволна будучи сим сочинением Джулия Чезаря Крочия, <…> наложила труд на самых лучших Пиитов описать оное стихами; что и исполнено было с таким шастием, что вся Италия тем была довольна [301] , —
то есть освещалась история создания стихотворной версии романа, инициированной и изданной Лелио делла Вольпе в 1736 г. в Болонье. Особо подчеркивалась необычайно широкая популярность романа:
Сия книга во всей Италии столь известна, сколь и любима, и кто в сем Государстве не читывал приключении Бертолда, Бертолдина и Какасенно, то есть: отца, сына и внука, тот почитается за сущаго невежду и за человека, не имеющаго вкуса [302] .
301
Италиянской
Езоп… С. 4.302
Там же. С. 4–5.
В то же время читателю предлагалось не само сочинение Кроче и даже не его «академическая» версия, а новая переделка «Бертольдо» в просветительском духе. Под пером французского редактора забавные эпизоды «народного» романа оказались как нельзя более удобным поводом для современных философских рефлексий. Макаронический площадной говор «низкой» комедии был решительно вытеснен бесконечными рассуждениями о глубинной сущности описываемых явлений, о мотивах поступков персонажей и человечества в целом. Во всем этом видна попытка направить не слишком высокий читательский вкус в нужное русло. Действительно, читатель (в том числе русский), потянувшись за развлекательным чтением, по сути, получал в руки популярное изложение важнейших идей эпохи Просвещения.
Тема «торжества Разума», одна из наиболее актуальных, пронизывая весь роман, варьируется здесь на разные лады: «тонкой, здравой и проницательной разум» — самый щедрый дар природы человеку, «сокровище», «блистание необыкновенной остроты», скрытое за безобразным видом, грубостью языка, одежды и поступков; он важнее знания «обыкновений и обрядов» и даже может вывести человека «из подлаго и беднаго крестьянскаго состояния», сделав его «любимцем однаго из славных Государей». Плодом магического упования на Разум являлась мысль о недопустимости судить о человеке по его внешнему виду, к которой очень часто прибегает французский редактор в качестве некоего «философского» аргумента. В конце концов, он позволяет себе снизить накал и высказаться проще: «Естли б по виду человеческаго тела о разуме рассуждали, и о последнем по первому заключали, то бы я, конечно, не отважился представить моим читателям описываемую мною теперь особу» [303] .
303
Там же. С. 7, 9–10.
Рассуждения подобного рода становятся уже навязчивыми, когда они, целиком заполняя обширное «Предуведомление», переходят и на первую главу. Похоже, словесная стихия настолько захватила французского анонима, что, несмотря на неоднократный повествовательный зачин «Между тем я начинаю», ему никак не удается приступить к самому повествованию ни в первой главе, ни даже во второй. Прежде чем выпустить на сцену самого героя, он еще и еще раз делает попытку объяснить феномен «из грязи в князи», что, впрочем, ему плохо удается. В том, что богатый и знатный может достичь высочайших степеней счастья, рассуждает он, нет ничего удивительного, но чтобы «крестьянин, не имеющий друзей, ни одобрительных писем и ниже самаго малейшаго знакомства при дворе <…> ни какой другой помощи кроме своего собственнаго разума, до самаго высочайшаго степени чести дошел <…>» — короче говоря, «случай Бертольдо» представляется ему просто уникальным [304] .
304
Италиянской Езоп… С. 11. Кстати, в России царь Петр пытался доказывать обратное, что, по-видимому, имело некоторое воздействие на умы; Екатерине II уже пришлось насаждать мысль о том, что человек должен быть счастлив на своем месте.
Свое развитие получает в «Италиянском Езопе» и другая, не менее острая тема эпохи — «естественное равенство» [305] . Известный разговор Бертольдо с царем об эгалитаризме, когда в качестве основного аргумента герой использует собственный зад, во французской версии подан в лаконично-смягченном пересказе, фактически лишенном своего комизма [306] . «Французский Бертольдо» серьезно озабочен поисками причин неравенства людей в обществе: с поистине просветительским оптимизмом он внушает читателю, что главная причина кроется в социальных амбициях людей, в их «безумном тщеславии», что различие между людьми состоит ни в чем ином, «как токмо во мнениях и мыслях человеческих» [307] . По сути, смех побежден резонерством. Забавно-грубоватый эпизод, который в «народной книжке» прочитывался как центральный, здесь полностью нейтрализован — впрочем, его судьба и без того была предрешена эстетикой прекрасного, господствующей в XVIII столетии. Неудивительно, что в другой переделке «Бертольдо», которая входила в состав «Biblioth`eque universelle des Romans», специально предназначавшейся для дамского чтения, пикантный момент эпизода был вовсе опущен.
305
См.: Космолинская Г. А.«Естественное равенство» как тема плутовской литературы XVIII века (итальянский роман о Бертольдо в России) // Европейское Просвещение и развитие цивилизации России. М., 2004. С. 287–300.
306
Италиянской Езоп… С. 102.
307
Там же. С. 99.
По версии «Италиянского Езопа», Бертольдо — само воплощение идеи равенства. Каждый его шаг удостоен авторской рефлексии: герой без страха входит во дворец — это потому, что он искренне убежден, что «все люди единым творцом и в совершенном равенстве сотворены»; смело обращается к царю — так как уверен, что «нет в свете ни одного человека, с которым бы не можно было откровенно общаться», и т. д. [308]
Образ такого человека, который не имел ни «другого учителя, кроме самой природы, ни других правил жизни, кроме предписываемых нам здравым разумом» [309] , вполне естественно провоцировал рассуждения на другую столь же популярную тему — «золотого века». Эти не менее многословные рассуждения, разрастаясь все больше по ходу повествования, иной раз переходили в настоящие ностальгические стенания: когда-то монархи были доступны своему народу, они за «честь и несказанное удовольствие вменяли употреблять все свои силы к услугам своих подданных»; им и теперь полезно было бы иногда «забыть свое звание и Величество» и сравняться со своими подданными, но «о, счастливые времена! о, обычаи, столь соответствующие здравому разсудку, природе и самой истине, где вы ныне? увы, к нещастию нашему мы едва и напоминание о вас имеем!» [310] — и т. д. и т. п.
308
Там же. С. 17.
309
Там же.
310
Там же. С. 16, 20.