Русский флаг

Лишний расход! Кто пишет ему? Сибирский купчина, толстосум Бенардаки, санкт-петербургский банкир или великий князь Константин Николаевич? Можно не сомневаться, что сам император пробежал водянистыми глазами ровные строки письма. Лишний расход! Будто речь идет не о славе России, не о важной во всех отношениях земле, а о каких-нибудь пришедших в ветхость торговых рядах губернского города, о старом лабазе! "Если решится...", "если не предпримет"! Кому же и знать, решатся или не решатся англичане на отправку больших сил в Тихий океан, как не двору, не правительству, пользующемуся услугами целой армии агентов?

Перечитывая письмо, Муравьев отлично представлял себе сухое, продолговатое лицо великого князя, его жесткий, неприветливый взгляд.

"Здесь мы приняли за правило защищать упорно в будущем году только те пункты, которые мы действительно в состоянии защищать, а прочие оставить без защиты, дабы не дать неприятелю возможности хвастаться победой. В Сибири сильным пунктом, в котором может найти убежище весь тамошний флот и который мы в состоянии защищать, если мы соединим в нем все усилия наши, есть не Камчатка, а Амур, и потому не сочтете ли более благоразумным с открытием навигации не посылать в Камчатку военные силы, а, напротив, оттуда вывести оные, снабдив только жителей продовольствием, которое спрятать внутри края, и затем безоружный город или местечко оставить в гражданском управлении, собственно порт и морское управление упразднить, суда и экипажи вывести и все военные способы сосредоточить на Амуре?"

"Не сочтете ли более благоразумным?" Неужели они ждут еще ответа? Что это, глупость или цинизм? К тому времени, когда полностью определятся точки зрения, Петропавловск будет нуждаться разве что в могильщиках или в правительственном комиссаре для установления убытков.

О царе говорилось глухо, неопределенно: "Мысль эту я докладывал государю императору, и она удостоена предварительного одобрения его величества". И более ни слова. Почему же дело не двинулось дальше "предварительного одобрения"? Почему даже о Петропавловске в письме говорится "город или местечко", словно ни о чем, решительно ни о чем, что касается Востока, у правительства нет ни твердой уверенности, ни определенных сведений.

Муравьев торопился домой. Он хотел поделиться новостью с Катенькой, порадовать ее орденом, которому сам не придавал большого значения. А все-таки приятно. И хорошо, что сложилось именно так.

– Ну-с, милейший Дмитрий Петрович, - весело сказал он в приемной Максутову, - придется вам зиму поскучать с нами. Весною отправитесь по Амуру к океану в объятия старых друзей.

– Нельзя ли мне последовать за Мартыновым?
– Максутов смотрел угрюмо, холодно.

– Дорога слишком трудна.

– Я знаком с дорогой.

Муравьев отмахнулся от него:

– Э-э! Зимой не узнаете дороги и не увидите ее. Аршинную свечку поставлю, если есаул доберется живой. А вы нынче капитан-лейтенант, важная персона...

И Максутов остался в Иркутске, в ожидании нового сплава по Амуру, назначенного на весну 1855 года. Он поселился в опустевшей квартире Мартынова.

Радостной была его встреча с Вячеславом Якушкиным, но длилась эта радость недолго. В отсутствие Мартынова слабовольный Якушкин всецело попал под влияние Свербеева и уже, казалось, начинал говорить осторожными фразами этого чиновника-дипломата.

Только теперь Дмитрий понял, что разделяло Мартынова и Якушкина при всей их личной взаимной привязанности. Мартынов смело смотрел правде в глаза. Вячеслав Якушкин страшился ее, он предпочитал, может быть безотчетно, быть обманутым. Маленькая фигура Муравьева заслонила от него огромный мир. Вероятно, Якушкину и нельзя было стоять так близко к этому умному вельможе. Но не затем ли и приближал к себе людей Муравьев, чтобы приковать их взгляды к его простому армейскому мундиру и раненой, на перевязи, руке?

Встречи Дмитрия с Якушкиным и Свербеевым становились все более и более редкими. Переписка с Ялуторовском, поездки в Читу и Верхнеудинск с поручениями Муравьева скрашивали тяжесть ожидания, но сердце все же тосковало по "Авроре" и Петропавловску.

"ОСЕНИ МЕНЯ, СВОБОДА!"

На французском фрегате "Форт" Удалой попал в Калифорнию. Погода благоприятствовала французам, - за все время похода случилось только два-три пасмурных дня. Удалой, переведенный вместе с товарищами из темного трюма в жилую палубу, стал приходить в себя от побоев, нанесенных ему на "Пике". Офицеры "Форта" оставили в покое русских, а среди матросов, обрадованных тем, что больше не придется карабкаться на крутизны Никольской горы, было немало веселых и дружелюбных парней.

В Калифорнии Удалой окреп.

Французы хотели, чтобы жители Сан-Франциско, портовые зеваки, матросы разных наций посмотрели на русских. Все-таки пленные, военные моряки. Не станешь же каждому объяснять, как они попали в плен.

"Пленные"! Хорошо, что можно похвастать хоть этим.

– Если на корабле есть пленные, - глубокомысленно сказал Ла Грандиер, - никто не смеет болтать о поражении.

Депуант благодарно посмотрел на осанистого офицера.

Семен Удалой и два его товарища находились на "Форте" вместе с купцами и чиновниками, захваченными на "Ситхе". Фрегат ремонтировали рабочие Сан-Франциско - разноязычное сборище кузнецов, плотников, канатных и парусных мастеров, из числа тех, кто нахлынул в этот край, прослышав о его сказочных богатствах. Были здесь и американцы из восточных штатов, они приехали тогда, когда золото уже не валялось под ногами и кусок хлеба приходилось добывать тяжким трудом; мексиканцы, разоренные предприимчивыми янки, немцы и швейцарцы, итальянцы и негры. Последних нанимали для самой трудной и грязной работы.

Удалой с удивлением увидел, что команда "Форта" не участвует в ремонтных работах. Матросы слонялись по гавани, уезжали в долину Сакраменто, напивались, затевали драки.

Аврорцы держались тесной кучкой. Подолгу сидели на палубе, отогревая кости, все еще нывшие от длительного пребывания в нижнем трюме "Пика".

К Семену вернулось обычное самообладание. Порой он завистливо следил за работой корабельных плотников или парусных мастеров, подходил к кому-нибудь из них, молча брал в руки топор или парусную иглу и сосредоточенно работал несколько минут. Зыбин и Ехлаков одобрительно наблюдали каждое его движение. Затем, словно вспомнив о чем-то, Удалой бросал топор и, улыбаясь щербатым ртом - передние зубы Семену выбили на "Пике", - шел к своим.

– О! Камшатка!
– с уважением говорили мастера.
– Рус Камшатка...

Вскоре у Семена установились добрососедские отношения со многими матросами. Добродушный русый парень был им симпатичен, а сознание, что его так бесчеловечно отделали англичане, которых матросы Депуанта возненавидели после Петропавловска, еще больше сближало матросов с пленными.

Изо дня в день разыгрывалась одна и та же сцена.

Кто-нибудь из матросов, смеясь, показывал на беззубый рот Удалого, затем - для ясности - на свои зубы и спрашивал:

– Anglais?

– Англия, - подтверждал Семен.

– Canaille!

– Каналья!
– повторял Удалой.

– Diable!

– Верно говоришь: дьявол!

Вскоре Семен с помощью жестов и немногих французских слов стал поддерживать оживленный разговор с матросами. Первое знакомство с французским языком поразило его своей легкостью. Затруднения начались позже, когда Семен попытался увеличить словарь.

Для первого урока он избрал молодого матросика, принявшегося за бритье. К нижнему углу зеркальца было приклеено изображение старой женщины. Удалой пальцем показал на портрет и выжидательно уставился на француза.