Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

Иной взгляд на случившееся отстаивал Сенчиковский. Барщ ему написал, что мнимые пострадавшие выше ростом и «на вид» явно сильнее его, применить к ним насилие он не смог бы физически [2014] . Визитатор предпринял энергичную попытку реабилитации подчиненного, обратившись напрямую к Макову. Аргументом более убедительным, чем сравнение роста и физической силы, он находил ссылку на происшедшую незадолго перед тем ссору между Барщем и его органистом К. Швейковским. Вообще, органисты в трактовке Сенчиковского служили одним из главных инструментов «польской интриги», орудием противодействия русскоязычной службе. Учитывая, что переход с польского на русский, с заучиванием наизусть новых текстов, являлся для органистов трудностью профессионального свойства, их неприятие реформы было естественным, но у Сенчиковского оно становилось звеном в его конспирологии, рисующей картину сплоченного польского натиска на «русское дело» [2015] . Это, кстати сказать, помогало ему обеспечивать казенные субсидии учрежденной им в Минске, под личным надзором, школе органистов, призванной воспитать новое, преданное «русскому делу» поколение помощников духовенства.

2014

РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 284. Л. 142–142 об. (письмо Макова Чарыкову от 13 сентября 1877 г.), 160–161 (письмо Барща Сенчиковскому).

2015

«Органиста, польского интриганта, визитатор удаляет сам и доносит об этом начальству», – таков был пункт ранней версии инструкции визитаторам 1876 года, составленной Сенчиковским (Там же. Д. 3082. Л. 5 об).

Ссора Барща со Швейковским получила политическое значение: органист будто бы не раз позволял себе исполнять польские песнопения и даже светские патриотические гимны, вынуждая ксендза налагать взыскания. Удивительно ли после этого, развивал свою мысль Сенчиковский, что среди парней, обвинивших Барща в мужеложстве, оказывается сын Швейковского? Оседлав любимого конька, Сенчиковский живо воссоздает механику фабрикации обвинения: «Я и ксендз Олехнович убеждены, что ксендз Барщ есть жертва интриги… Да кто же обвинитель – 1-й сын органиста, 2-й сын жандарма (жандармского обер-офицера. – М.Д.) и 3-й какой-то мещанин. Исправник и следователь женаты на католичках, производили первое дознание и второе следствие…». Затем следует пассаж, словно бы произносимый конфиденциальным шепотом: «…а главно[е], пусть себе и, по-ихнему, виновен ксендз Барщ, то все-таки это не может уменьшить неприятности, для нас случившейся». После этого откровения Сенчиковский возвращается к тезису об интриге: «Подозревая сильную интригу и видя несчастное положение ксендза Барща, я не могу молчать…» [2016] . Итак, Сенчиковский не исключает склонности Барща к педерастии (как кажется, не являющейся в его глазах тяжким грехом: Маков пишет о «позорных действиях», Сенчиковский – о «неприятности» [2017] ), но предлагает обратить происшествие в пользу властей, уличив «польскую интригу» в измышлении грязного навета.

2016

Там же. Л. 156–157 (письмо Сенчиковского Макову от 23 сентября 1877 г.). Незадолго до того, 18 сентября, Сенчиковский писал о том же губернатору: «Страшно, но необходимо начать вопрос о несчастном ксендзе Барще, который, могу ручаться, сделался жертвою подстрекательства и сильной интриги. …[Надо] помочь горю, которое нас всех, служащих на русском языке, до того убило и обескуражило, что мы стыдимся пройти через город, и как ксендз Олехнович выразился: “Мы мучимся хуже, чем в пекле”. Это для нас – ужасная неприятность, а для врагов – великая радость» (Жиркевич А.В. Из-за русского языка. Ч. 1. С. 382. Жиркевич публикует текст письма без каких-либо пояснений об обстоятельствах, его вызвавших).

2017

Напомню, что еще в 1872 году на Сенчиковского поступил донос с таким же обвинением, повлекший за собой специальное расследование епархиального начальства, причем следователем был И. Юргевич, в 1876 году ставший вторым визитатором (РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 3083. Л. 38 об. [упоминание этого факта в прошении Юргевича министру внутренних дел от 19 января 1879 г.]). Сенчиковский был оправдан, но доносы поступали и позднее.

Маков проявил интерес к подсказанной его протеже версии. В ноябре 1877 года он лично приказал минскому губернатору уволить Швейковского и не допускать впредь его назначения на должность органиста где бы то ни было в губернии. Барща же выпустили из тюрьмы на поруки. Хотя следствие по каким-то причинам не было замято, у МВД оставался шанс повлиять на решение суда. Этот план удался, но еще до этого история получила новый оборот. Кандидатура Швейковского не подошла на роль «польского интригана». Начальник Минского жандармского управления в январе 1878 года известил МВД, что уволенный органист не только всегда добросовестно исполнял свои обязанности, но и является одним из ценных агентов тайной полиции – специализируется на слежке за католическими священниками. Случайно застав Барща за попыткой гомосексуального сношения, Швейковский подвергся с его стороны гонению. Жандармский начальник ходатайствовал о разрешении Швейковскому продолжать службу органистом [2018] .

2018

Там же. Д. 284. Л. 172 (отношение Макова Чарыкову от 30 ноября 1877 г.), 189 (отношение Чарыкова Макову от 2 февраля 1878 г.). В ноябре 1878 года Швейковский был назначен органистом в один из «русских» костелов (Там же. Л. 208).

Эта новая версия также имела свою мифотворческую убедительность. Добровольное участие Барща в русификации костела представало иезуитской уловкой, а на первый план выступала трафаретная фигура ксендза, подлежащего неусыпному надзору. «Прогрессивный человек» вновь оборачивался темным авантюристом. Столкновение двух дискурсивных конструкций могло бы разрешить тщательное повторное расследование, но к тому моменту губернатор, действуя по указке МВД, уже направлял местную уголовную палату к оправдательному приговору, который и был вынесен, а через несколько дней в МВД узнали о заслугах Швейковского [2019] .

2019

С любопытными искажениями и домыслами история Барща рассказана в книжке Я. Пшибышевского – одном из опытов польского патриотического нарратива конца XIX века о защите костела на «кресах». Автор ошибочно называет местом службы Барща Новогрудок и, полностью умалчивая об обвинениях в гомосексуализме, сообщает, что «сразу после первой проповеди на русском языке» ксендза-авантюриста поймали и облили ему горячей смолой пенис, после чего он немедленно отказался от места и убрался назад в Америку (Przybyszewski J. Jezyk rosyjski w katolickim rytuale i w dodatkowem naboze'nstwie. S. 159–160). Выскажу очень осторожное предположение, что причиной умолчания могло быть не незнание деталей, а нежелание автора ссылаться на доносы прихожан. Что, в свою очередь, может свидетельствовать о сомнениях в справедливости этих доносов. Обратим внимание и на то, что героизирующая поэтика рассказа преподносит одну-единственную проповедь на русском как достаточное основание для столь сурового возмездия, которое одновременно уничтожает саму возможность возникновения (неупомянутой) темы гомосексуального совращения.

Барщ, однако, сам помог бюрократам выйти из затруднения. Еще в конце 1877 года, после освобождения на поруки, он предпринял (или инсценировал) попытку самоубийства. Вынутый подоспевшим слугой из петли, он божился, что кто-то хотел его задушить [2020] . Врач после некоторых колебаний признал его вменяемым, в каковом качестве он и был затем, пусть формально, предан суду. Однако Барщ тогда же заставил своих покровителей усомниться в этом диагнозе, начав забрасывать Макова многословными путаными посланиями (последнее из этих писем было получено в МВД в феврале 1878 года). Барщ уверял, что берется в самом скором времени, при массовой поддержке и даже по просьбе католического духовенства Царства Польского (годом раньше заточившего его в монастырь), ввести в костелах русскоязычное богослужение. Не заботясь о логике, он ставил знак равенства между народной религиозностью и политической лояльностью, а из последней выводил готовность жителей Царства Польского слушать в костелах службу даже на непонятном русском языке:

2020

РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 284. Л. 169–171.

Много католических ксендзов… в Царстве Польском просило меня заявить их желание Вашему Высокопревосходительству, что и они желают в римско-католических костелах употреблять русский язык при дополнительном Богослужении… Народ мог свыкнуться к латинскому языку в костелах, мог свыкнуться к явлениям, чудесам, мог свыкнуться к фанатизму, может свыкнуться и к русскому языку, который дает понятие возобновления новой приверженности к нашему монарху. …Где же можно в других государствах приискать настолько чувственно религиозных народных скопищ к чудотворным местам, крестам, иконам Спасителя Иисуса Христа, Матери Божией и других Святых… [2021]

2021

Там же. Л. 174, 178–178 об. При цитировании сохранены речевые особенности оригинала.

Психологическую подоплеку столь нелепой идеи (даже в самых смелых проектах властей не заходило речи о русификации костела к западу от Немана) отчасти объясняет приложенный к одному из писем проект под названием «Обязанности визитатора». Судя по нему, Барщ действительно оказался человеком с неустойчивой психикой, и обстановка русификаторской кампании, как и знакомство с кичащимся своими победами Сенчиковским, разожгла его воображение. Снедаемый завистью к Сенчиковскому [2022] , он жаждал хотя бы на бумаге превзойти его во влиятельности и блеске самовластия. Опус Барща стал невольной пародией на инструкцию визитаторам, утвержденную за год до того. Он доводил до крайности ряд ее пунктов, обнажая связь института визитатора с феноменом деструктивного властолюбия и инфантильной одержимостью атрибутикой власти. Барщ прочил себя в «главные визитаторы» Царства Польского. В ранге этот воображаемый клирик, кажется, не уступал епископу: «Во время приезда к какому-либо костелу должен быть встречен духовенством с крестом, свечами и проч.» При перечислении должностных полномочий особое ударение ставилось на «взятие от духовенства подписок» о служении на русском языке – символический акт властного самоутверждения. «Подписку», этот материальный знак осуществленного принуждения, «главный визитатор» лично представлял в МВД. «Подписки», как уже отмечалось выше, составляли идею фикс самого Сенчиковского. У Барща «главный визитатор» получал право «удалять от мест» всех ксендзов, которые откажутся дать подписку, – прерогатива, которую Сенчиковский всерьез надеялся получить. Надзорные функции «главного визитатора» сформулированы с угрожающей невнятностью: «[Обязан] следить за всяким скопищем людей в костелы во время особенных храмовых праздников, чтобы ксендзы и духовные не допускались фанатизмом» [2023] .

2022

Чуть позднее Барщ написал донос на Сенчиковского, где утверждал, что тот безмерно обогатился за счет казны и завел себе дом как «у князя» (Там же. Л. 195). Сенчиковский действительно не стеснялся своего благосостояния, которое, впрочем, было совсем не «княжеским». См.: Жиркевич А.В. Из-за русского языка. Ч. 1. С. 541.

2023

РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 284. Л. 173 об., 174, 180–182.

В резолюции на одном из писем Барща Маков выразил сомнение в душевном здравии автора [2024] . Несмотря на трагикомический финал, эта история предвосхитила, а возможно, в чем-то и предопределила сценарий и даже обстоятельства упразднения визитаторства в Минской губернии.

Провал визитаторов как отрицательный урок конфессиональной инженерии: Взгляд из Вильны и Петербурга

К моменту, когда в МВД созрела почва для пересмотра подхода к русификации костела, в высшем бюрократическом кругу уже имелся прецедент осмысления этого мероприятия как ущемления религиозных чувств населения. Речь идет о секретной записке виленского генерал-губернатора П.П. Альбединского, представленной в декабре 1876 года министру внутренних дел А.Е. Тимашеву. Обращение к Тимашеву в подчеркнуто откровенном тоне имело особый смысл. Тимашев, не склонный вникать в рутину ведомственного управления [2025] , довольно легко передоверял Макову и Сиверсу руководство минской кампанией, ставя свою подпись под подготовленными ими распоряжениями. Однако с Альбединским, который эту кампанию в соседней с его генерал-губернаторством местности не одобрял, Тимашева связывала, помимо служебных отношений, принадлежность к неформальной придворно-аристократической среде, до 1874 года олицетворяемой фигурой главы III Отделения графа П.А. Шувалова [2026] .

2024

Там же. Л. 175. Тем не менее вскоре Барщ был назначен викарным в приход в Виленской губернии (с польским богослужением). В 1881 году ему был дан отпуск для поездки к Гробу Господню, после чего в изученных мною архивных делах его следы теряются.

2025

См. мемуарное свидетельство об этом: Перетц Е.А. Дневник Е.А. Перетца, государственного секретаря (1880–1883). М.; Л., 1927. С. 142.

2026

О «партии» П.А. Шувалова см. в особ.: Христофоров И.А. «Аристократическая» оппозиция Великим реформам (конец 1850-х – середина 1870-х годов). М., 2002.

В основу записки Альбединского положено типичное для «шуваловцев» неприятие русификаторского интервенционизма (вспомним конфликт Шувалова с К.П. Кауфманом в 1866 году). Практика введения русскоязычной службы в костел трактовалась не как льгота католикам, вытекающая из указа 25 декабря 1869 года, но фактически как репрессивная акция:

…все меры, вызванные минувшим мятежом, для ограничения латинства в здешнем крае, утратили свою жгучесть, несмотря на то, что некоторые из них затрогивали не одно только религиозное настроение народа, но касались индивидуально самых чувствительных сторон населения (sic! – М.Д.), как, например, воспрещение хоронить с некоторою торжественностию умерших, недозволение приносить к умирающему Св. дары обычным существовавшим до мятежа порядком и т. п. С этим, сколько мне кажется, население примирилось. Один только вопрос о введении русского языка в богослужение встречает ожесточенное противодействие и не подвинулся ни на шаг вперед. …У нас привыкли обвинять одних ксендзов, говоря, что они противодействуют всеми силами этой мере и внушают недоверие к ней в своих прихожанах. Едва ли это справедливо… [2027]

2027

РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 450. Л. 53 об. – 54 (записка Альбединского от 27 декабря 1876 г.). По замечанию А.А. Комзоловой, ставя русскоязычное богослужение и запреты 1860-х годов в один ряд (как репрессивные меры), Альбединский преднамеренно давал неверную интерпретацию смыслу, который вкладывался в разрешение иноверцам слушать богослужение на русском. Анализируя всеподданнейший отчет виленского генерал-губернатора за 1874–1877 годы, Комзолова доказывает, что такая подтасовка понадобилась Альбединскому, чтобы подкрепить свое ходатайство о снятии запрета на ряд религиозных практик у католиков (Комзолова А.А. Политика самодержавия в Северо-Западном крае. С. 329–330). Мне представляется, что Альбединский не столько исказил смысл указа 25 декабря 1869 года, сколько продемонстрировал, что организаторы русификации костела нарушили декларированный тогда принцип добровольности, фактически подменив указ своими произвольными распоряжениями.

Альбединский далее ссылался на случаи наиболее упорного сопротивления прихожан русскоязычной службе в Виленской губернии в начале 1870-х годов (в частности, в Мосарском приходе, где священник Ширин не избежал побоев) и ставил вопрос: «Отчего же… народные массы относятся с таким недоверием к этому предмету?» Он, как видим, близко подошел к утверждению, что приверженность католического населения традиционному церковному языку сознательна и правомерна. Тем не менее предложенный ответ все-таки не до конца порывал с привычным для бюрократов образом иррационального и суеверного простонародья, для которого сменить язык службы значит сменить веру: «Не говоря о давно минувшем обращении униатов в православие, достаточно вспомнить, что не далее как десять лет тому назад обращение католиков в православие составляло выходящий из всех пределов предмет деятельности низших исполнителей предначертаний Правительства». Память о тогдашнем разгуле «обратителей» еще свежа и служит питательной средой для развития «фанатически-религиозного настроения народных масс» [2028] . Итак, темнота народа пока еще не позволяла ему отличить благодеяние правительства в сфере религии от вопиющих злоупотреблений низших администраторов. Ожесточенная защита польского языка в костеле представала скорее следствием травмы, причиненной религиозному сознанию, нежели нормальным проявлением конфессиональной идентичности.

2028

РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 450. Л. 54–55.

Как бы то ни было, версия Альбединского существенно расходилась с примитивной конспирологией, объясняющей неудачу реформы происками «подстрекателей» из шляхты или духовенства. Несколько раз употребленное им выражение «народные массы» (или «масса народа») – не случайная обмолвка [2029] . Эта генерализация расширяла не только социальные [2030] , но и географические границы легитимности, которую виленский генерал-губернатор советовал признать за польскоязычным богослужением. Ход его мысли виден из сравнения данной записки с более ранним документом – ответом от марта 1876 года на запрос МВД о перспективе введения в Тельшевской епархии (Ковенская губерния) русскоязычных требников. МВД ожидало, что епископа А. Бересневича, преемника незадолго перед тем умершего М. Волончевского (стойкого противника канонически не санкционированных богослужебных книг), удастся склонить к сотрудничеству в этом деле. Альбединский же полагал, что проблема не в епископе, а в мирянах, которых, согласно указу 25 декабря 1869 года, нельзя принуждать к смене языка. Он подчеркивал, что еще рано ожидать добровольных прошений от литовцев о русских требах и молитвах, ибо, несмотря на усиленное обучение русскому языку в начальных школах, жители Ковенской губернии не спешат переходить с «жмудского или литовского наречий» на русский и даже «постоянно употребляют в обыденной жизни в некоторых местностях язык польский». Следовательно, надо подождать того времени (оно «едва ли далеко», утешал Альбединский нетерпеливых русификаторов), когда система начального образования принесет плоды и «богослужение на русском языке сделается потребностию народных масс» [2031] . Спустя девять месяцев генерал-губернатор – уже не конкретизируя, о литовцах или белорусах он говорит, – заявлял Тимашеву, что при условии успешной образовательной политики католическое население «во втором или третьем поколении само выразит потребность в богослужении на языке русском» [2032] . То, что это заключение распространялось на все шесть губерний бывшего «муравьевского» Северо-Западного края, очевидно: массовые переводы в православие, на печальное наследие которых указывал Альбединский, процветали в середине 1860-х годов в Минской губернии. Намеренно не делая различий между католиками разного этнического происхождения, генерал-губернатор пытался внушить министру, что на русский язык в костеле надо смотреть как на естественный в будущем результат интеграции обширного и этнически разнородного края с Центральной Россией, но не преимущественное средство русификации или символ триумфа над «полонизмом».

2029

На полях подлинника, прочитанного Тимашевым и, скорее всего, Сиверсом (документ отложился в архивном фонде ДДДИИ), выражение «народные массы» в одном из случаев помечено большим вопросительным знаком (Там же. Л. 54 об.).

2030

Имея в виду убеждение своих оппонентов в том, что польский язык в костеле дорог сердцу лишь высших сословий, Альбединский спустя год в отчете по управлению краем за 1874–1877 годы подчеркивал, что насильственно насаждать русскоязычное богослужение «значит, может быть, из вопроса сословного сделать вопрос народный, дать против себя оружие и вложить его в руки народа» (LVIA. F. 378. Ap. 219. B. 80a. L. 27 ap. – 28). Соответствующая часть отчета почти слово в слово воспроизводит письмо Тимашеву от декабря 1876 года.

2031

РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 272. Л. 269–273 (отношение Альбединского – МВД от 28 марта 1876 г.).

2032

Там же. Д. 450. Л. 56–56 об.