Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
В настоящее время я всю свою деятельность обратил на школы, сам лично устроил школы при каждой церкви, слежу за тем, чтобы они были полны, и теперь, слава Богу, учащихся в Виленском уезде более 700 мальчиков и 60 девочек; ремесленная школа в Островце тоже начинает свое существование, в настоящее время там 12-ть мальчиков, все, что можно желать на первое время. Я каждые две недели объезжаю почти все школы, и успехи детей меня радуют, в трех школах уже поют с грехом пополам обедню, а главное, я вижу, что дети сближаются с священниками и некоторых из них уже полюбили. При большей части школ я устроил горы и на четвертый день праздника я устраиваю ёлку в Рукойнском училище, куда в этот день соберутся со всех окрестных школ по 10-ти лучших учеников, так что соберется около 150 детей; в этом принимают самое живое участие некоторые виленские русские, даже дамы… Все согласились везти туда книги, шапки, кушаки, русские рубашки и тому подобные полезные и заманчивые вещи для детей [1237] .
1237
РГИА. Ф. 954. Оп. 1. Д. 55. Л. 1 об. – 2 (письмо от 22 декабря 1866 г.).
Искренность забот Хованского о крестьянских ребятах не вызывает сомнений. Но, конечно, не все дети запомнили его этаким добрым Дедом Морозом у елки: грань между принуждением и благодеянием в его миссионерской педагогике была зыбкой. О методах, которыми он мог добиваться, чтобы школы «были полны», дает представление свидетельство современника, наблюдавшего обхождение Хованского с учащимися заведений, которые даже не находились на подчиненной его юрисдикции территории: «…наших семинаристов (православной духовной семинарии в Вильне. – М.Д.) и учеников духовного училища, когда только придет в голову фантазия какому-либо Хованскому задать шика, берут и везут в деревни петь при богослужении. Случалось так,
1238
ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 2. Д. 700. Л. 9–9 об. (копия перлюстрированного письма Демьяновича М.О. Кояловичу от 9 января 1866 г.).
Как бы то ни было, публичная постановка Катковым вопроса о степени добровольности обращений, вероятно, помогла привлечь внимание властей к тем «техническим» моментам кампании, которые оскорбляли чувства «ригористов» (именно это слово употреблял Катков) [1239] . Самым заметным из них являлось, как уже отмечено выше, привлечение в помощники иноверцев. Это был козырь, который в напряженном разговоре с Кауфманом в июле или августе 1866 года выложил С.А. Райковский, еще зимой поддерживавший массовые обращения, а теперь, после знакомства с фактами, резко изменивший мнение и попытавшийся переубедить генерал-губернатора. Вот как Райковский рассказывал о состоявшейся беседе Каткову:
1239
Хотя нападки Каткова на виленских «клерикалов» могли играть на руку сильным противникам Кауфмана в Петербурге – П.А. Валуеву и П.А. Шувалову, нет оснований предполагать, будто Катков усилил эту полемику из стремления нормализовать отношения с Валуевым после хорошо известного в историографии конфликта между ними в мае 1866 года (когда Катков не подчинился требованию Совета Главного управления по делам печати при МВД приостановить издание газеты за возбуждение «общественного недоверия к правительственной власти» и демонстративно самоустранился от редакторства [см.: Чернуха В.Г. Правительственная политика в отношении печати. 60–70-е годы XIX века. Л., 1989. С. 165–170]). Катков действительно в некоторых случаях воздерживался от похвал Кауфману, которые могли бы навлечь на «Московские ведомости» новые неприятности (см., напр.: Литературное наследство. Т. 97: Федор Иванович Тютчев. Кн. 2 / Отв. ред. С.А. Макашин, К.В. Пигарев, Т.Г. Динесман. М., 1989. С. 384 [письмо Б.М. Маркевича Каткову от 5 октября 1866 г.]), но его разногласия с «клерикалами» обуславливались прежде всего его концепцией русской нации, а не расчетом на благосклонность к себе противников Кауфмана.
Узнав сущность дела, я настоятельно просил вчера Кауфмана остановить полицейскую пропаганду (православия. – М.Д.) и выставлял все последствия ее, действительно скорее невыгодные, чем выгодные. Кауфман упрекнул меня за равнодушие к нашей вере. Я отвечал на это, что компрометируют веру не те, кто не проникнут духом прозелитизма, а те, кто делает ее орудием. При этом я привел известный мне факт, где целое село изъявило желание принять православие, но, собравшись накануне для помазания, многие задумались и стали было возвращаться вспять. Жид, узнав про это, предложил начальнику уговорить тех и давал слово, что исполнит. Ему дано было согласие, и действительно все вернулись и были торжественно помазаны миром при губернаторе, архиерее и пр. Факт этот, конечно, не для печати, но за него я ручаюсь, потому что слышал от самого Хованского [1240] .
1240
ОР РГБ. Ф. 120. К. 24. Ед. хр. 1. Л. 105 об. Некоторые из администраторов не прочь были использовать влияние, которым пользовались отдельные богатые евреи в крестьянской среде, для подталкивания католиков к православию. Свидетельств тому почти нет в официальных источниках, но они встречаются в частной переписке и рабочих записях бюрократов вроде той, что оставил на полях случайно попавшего под руку письма попечитель Виленского учебного округа Корнилов: «Стоклишки Трокского уезда: евреи просят обратить костел в православную церковь и жертвуют 500 р. и говорят, что они найдут прихожан. …В Солечниках станция по Лидскому тракту, Мейер Сольц, содержатель станции, хвалится, что обратил всех ямщиков в православие» (РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 445. Л. 4 об. – помета на полях письма Я.А. Балвановича от 28 июля 1866 г.).
Катков получил это известие почти одновременно с номером «Виленского вестника», где был опубликован манифест виленских «клерикалов» – статья М.О. Кояловича с дуэлянтским заглавием «“Московские ведомости” и Западная Россия (Русское латинство, русское жидовство)» (подробнее см. гл. 8 наст. изд.). Все это вместе подвигло его на резкий выпад против обратителей. В неподписанной статье, скорее всего вышедшей из-под пера Каткова или его корреспондента Х., «Московские ведомости» выражали возмущение теми миссионерами, которые «готовы обращаться к услугам магометанства или еврейства». Нарицательное перечисление виновников такой профанации – «Кояловичей, Забелиных, Рачинских», «свивших себе гнездо в редакции “Виленского вестника”», – вторило перечню «апостолов» в записке Киркора [1241] . Удар Каткова получился тем более хлестким, что Коялович, критикуя «Московские ведомости» за, по его словам, планы «легких, деликатных ассимиляций» (введение русского языка в католическое и иудейское богослужения), настаивал на духовной природе ассимиляции через принятие православия и попутно разражался серией юдофобских высказываний [1242] . Ревнители православия уличались Катковым в неумении миссионерствовать без пособничества со стороны ими же презираемых евреев. В конечном счете, однако, Катков не меньше Кояловича спекулировал на теме чистоты православия. Одна ксенофобия побивалась другой: смягчению натиска на католиков могло послужить нерасположение русских к представителям нехристианских этноконфессиональных групп [1243] . (Поэтому надо отдать должное «политкорректности» Киркора: в его памфлетных эссе о кауфмановской администрации нигде не разыгрывается карта татарского или еврейского участия в обращениях [1244] .)
1241
Московские ведомости. 1866. № 175. 20 августа.
1242
Коялович М. «Московские ведомости» и Западная Россия (Русское латинство, русское жидовство) // Виленский вестник. 1866. № 146. 9 июля; № 150. 14 июля; цитата – № 146.
1243
В дальнейшем сюжет участия «нехристей» в гонениях на католичество продолжал возникать в критических отзывах о деятельности местных чиновников. В августе 1867 года один гродненский житель в письме в редакцию газеты «Весть» так описывал снятие старинных деревянных статуй со стен упраздненного костела: «Из них при бросании жидами уцелели только изображения Богородицы, Св. Магдалины и Св. Иоанна, остальные же остались без головы и членов, и все они перенесены полициею на дровяной двор. (Кстати заметить, что полициймейстером в Гродне татарин.) Этот Кармелитский костел, хотя давно уже упразднен, но все изображения святых хорошо сохранились. Следовало ли изображения эти сбрасывать посредством евреев или передать старину эту католическому духовному начальству?» (ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 2. Д. 700. Л. 11–11 об. – перлюстрация письма И. Веймарна).
1244
Следует, правда, принять во внимание и то, что служившие на полицейских должностях литовские татары – по сословной принадлежности дворяне и не были так уж чужды культурной среде местной польскоговорящей шляхты.
Именно недооценка Кауфманом негативной реакции в Петербурге и Москве на злоупотребления обратителей стоила ему генерал-губернаторства в Вильне. У Шувалова и Валуева имелись и другие веские претензии к нему, особенно по части разорительной, по их мнению, для дворян-землевладельцев крестьянской политики. Но злоупотребления обратителей, помимо того что заставляли всерьез опасаться чиновничьей вседозволенности, наносили особенно ощутимый урон имиджу власти на одной из европейских окраин империи. «Гражданская власть с помощию физической силы коснулась религиозной свободы совести. Ряд возмутительных явлений доказал местной администрации, что приемы, употребляемые властию в XVI веке, уже не могут быть применимыми в XIX веке», – заключал позднее, в 1867 году, один из валуевских чиновников, неофициально ревизовавших Виленскую губернию [1245] . Кауфман же плохо представлял, как санкционированная его именем и авторитетом кампания может выглядеть со стороны. Примером тому следующий эпизод. В мае 1866 года Хованский пожаловался Кауфману на то, что о нем самом, Хованском, и новообращенном священнике Подберезского прихода Иоанне Стрелецком некие «подстрекатели»
распускают в народе ложные слухи: «…самая меньшая клевета состояла в том, что о. Иоанн напивается мертво пьян и к довершению соблазна по ночам разъезжает к своим прихожанкам». Кауфман дал совет: «На сплетни нечего обращать внимание, лишь бы совесть была чиста…» [1246] . Генерал-губернатор ошибался: достоверны были эти слухи или нет (а в отношении Стрелецкого едва ли они сильно удалялись от истины [1247] ), их следовало принять в расчет хотя бы для того, чтобы понять, насколько эффективно работает «компромат» против обратителей – по контрасту с их выспренней саморепрезентацией как апостолов «царской веры» [1248] .1245
РГИА. Ф. 908. Оп. 1. Д. 279. Л. 159 об.
1246
LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 1208. L. 2, 1.
1247
В 1905 году виленский чиновник, анализировавший причины массового отпадения православных в католицизм в тех самых приходах, где в 1860-х годах орудовали Хованский и Стрелецкий, писал, основываясь на данных из служебных архивов: «[Стрелецкий] причинил немало зла православию своим последующим легкомысленным поведением: вел весьма нетрезвый образ жизни и охотно “увольнял” присоединившихся к православию за денежное вознаграждение» (LVIA. F. 378. BS. 1905. B. 404. L. 46–46 ap.).
1248
Любопытный штрих: по сведениям Н.Н. Новикова, в августе 1866 года депутация «маститых еврееев», вернувшаяся из Петербурга, рассказывала в Вильне о встрече с М.Н. Муравьевым (ему оставалось жить всего пару недель) и «прибавляла шепотом, что смена Кауфмана решена в высших правительственных сферах» (ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 2. Д. 714. Л. 15 об. – перлюстрация письма Новикова П.И. Бартеневу от 30 августа 1866 г.). У евреев имелись веские претензии к Кауфману (именно в августе 1866 года он сделал попытку запретить печатные издания на идише), но нетрудно догадаться, что такого рода пересуды он игнорировал с еще большим презрением, чем толки в среде католиков о своем смещении.
Стычка Кауфмана с МВД, оказавшаяся последней перед его смещением с должности, имела прямое отношение к проблеме обращений. В начале сентября 1866 года по докладу П.А. Валуева, которому, в свою очередь, жаловался минский губернский предводитель дворянства Е. Прушинский, Александр II дезавуировал распоряжение Кауфмана о закрытии католической часовни (каплицы) при доме для престарелых в Минске. Сама по себе эта крошечная часовенка мало что значила и для Кауфмана, и для его петербургских оппонентов, но Валуев воспользовался случаем, чтобы получить высочайшую санкцию на принципиальную общую коррективу к правилам закрытия католических храмов от 4 апреля 1866 года. Согласно сообщенному Валуевым в Вильну новому высочайшему повелению, закрытие приходских костелов и каплиц должно осуществляться «впредь не иначе, как по предварительном о том сношении с Министром Внутренних Дел» (правила 4 апреля 1866 года фактически предоставляли генерал-губернатору право действовать по своему усмотрению). Пяти месяцев хватило, чтобы неуемное применение Кауфманом правил 4 апреля в кампании массовых обращений вынудило Александра II пересмотреть важнейший их пункт. Однако сдаваться Кауфман не спешил [1249] . Сохранился черновой набросок его ответа Валуеву, датированный 21 сентября. Ответ, по всей видимости, так и не был отправлен: в те дни генерал-губернатор совершал объезд Минской губернии, где очень скоро и получил высочайший вызов в Петербург для уведомления об отставке. В ответе Валуеву Кауфман, вскользь упомянув, что при проезде через Минск приказал открыть «эту так называемую каплицу», ясно давал понять, что отрицает за министром правомочие передавать ему, виленскому генерал-губернатору, волеизъявление императора:
1249
Из писем Райковского Каткову можно предположить, что Кауфман находил для себя выгоду в провоцировании противников на жесткие действия. 13 августа 1866 года Райковский весьма насмешливым и пренебрежительным тоном излагал впечатления от последней беседы с генерал-губернатором: «Кауфман говорит, между прочим, что он с удовольствием оставил бы здешний край, если бы на его место назначили человека честного; на свое возможное удаление он смотрит (поверите ли?) как на интригу против него за то, что он ратовал за русское дело; “ведь и Сперанского, и Державина удалили”, говорит он. …Что он удалится как страдалец за русское дело, напели ему здешние чиновники, особенно учебного ведомства» (ОР РГБ. Ф. 120. К. 22. Ед. хр. 1. Л. 79 об. – 80 – копия письма). На следующий же день после отставки Кауфмана тот же Райковский, призывая «страдальца за русское дело» настоять перед императором на издании исторических материалов об управлении Западным краем (сбором которых как раз и занимались Райковский с Комаровым) и тем самым сохранить влияние на ход дел в крае, не чурался явной лести: «Ваше Превосходительство, сделавшись в настоящую минуту единственной жертвой искупления за русское дело, одни несете на себе всю тяжесть интриги. …Мы имели возможность убедиться в громадной популярности Вашей во внутренних губерниях; со вчерашнего дня она возросла настолько, насколько возросла популярность Ермолова после отставки» (РГИА. Ф. 954. Оп. 1. Д. 56. Л. 1 – письмо Кауфману от 10 октября 1866 г.).
Что касается до второй половины этого повеления, то оно требует личного моего доклада Его Величеству о положении дел в Западном крае, при котором, по моему убеждению, необходимо сохранить за Генерал-Губернаторами власть и права, коими они облечены прежними Высочайшими повелениями, без которых нельзя выполнить воли Его Величества об обрусении края и объединении его с остальною Россиею [1250] .
Итак, чрезвычайный режим упразднения католических храмов (а с ними вместе и приходов) объявлялся ни много ни мало залогом интеграции западной окраины с ядром империи. Но побеседовать на эту тему с императором Кауфману уже не довелось.
1250
LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 1443. L. 11–11 ap.
На самого Александра II произвело отталкивающее впечатление весьма жизнерадостное письмо одного из обратителей или их болельщиков, своевременно перлюстрированное III Отделением. Возможно, оно-то и переполнило чашу августейшего терпения. 10 сентября 1866 года некто Иоанн (такое написание в документе) Миллер писал из Минска редактору «Виленского вестника» А. Забелину, одному из бранимых «Московскими ведомостями» «клерикалов» [1251] . Новости у Миллера были прямо-таки захватывающие:
1251
Сам Забелин называл статью в «Московских ведомостях» с упоминанием своей фамилии «доносом», вынудившим его отказаться от должности редактора «Виленского вестника». Он жаловался в письме М.П. Погодину: «При удалении… Кауфмана, не сомневавшегося, по крайней мере, в моей благонамеренности, я рисковал даже не только репутациею, но и свободою. Жиды, поляки и их русские покровители своими доносами в Питер успели размалевать меня ярым фанатиком и радикалом!!» (ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 1. Д. 2030. Л. 7 – копия письма от 18 ноября 1866 г.).
Могу сообщить вам пока еще по секрету, что один католический патер сделал, говорят, предложение такого рода: «Я принимаю православие, но так как мне необходимо при этом обеспечить свою будущность, то я прошу за это с вас 1000 руб. и притом ручаюсь, что как только я присоединюсь к православной церкви, чрез полчаса примут православие 400 душ моих прихожан». Мне кажется, что Правительство не должно задуматься приобрести 400 душ православных за 1000 рублей; ведь это всего по 2 руб. 50 коп. штука, а польза-то какая в будущем! вот черта, прекрасно характеризующая польское духовенство! Забыл еще, тот же спекулянт подает проект, что так как в той местности, где такой гандель происходит, на весьма близком расстоянии есть до 10 костелов, то все их можно, дескать, будет закрыть. Давай Бог, чем скорее, тем лучше!
P.S. С переданным мне из достоверного источника слухом пока еще следует обращаться очень осмотрительно; враги наши будут, верно, стараться, чтобы это дело обратить против нас, тем более что их ксендз играет здесь точно двусмысленную роль [1252] .
Проект покупки неофитов по два рубля с полтиной за «штуку» потряс императора. «Хороши обращения, если они все делаются под такими внушениями!» – таков его комментарий. Не доносят ли до нас эти слова сожаление о доверии, оказанном полугодом ранее Хованскому («если они все делаются»)?
1252
ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 2. Д. 700. Л. 3–3 об. То, что скандальное содержание и циничный тон письма идеально отвечали целям дискредитации Кауфмана – покровителя Забелина, наводит на мысль о возможной фабрикации перлюстрационной выписки в III Отделении. Подлинник письма мне неизвестен, равно как и личность И. Миллера. С другой стороны, выписка несет на себе достоверные следы бюрократической рутины: на ней имеются пометы высших чинов III Отделения, сделанные уже после того, как император начертал свою реплику. Первая из них сделана, вероятно, рукой Шувалова: «Кто этот Миллер?» Вторая – другим почерком, указание навести справку у минского жандармского начальника Штейна. Как бы то ни было, очевидно, что император не усомнился в подлинности перлюстрированного письма.