Русское литературоведение XVIII–XIX веков. Истоки, развитие, формирование методологий: учебное пособие
Шрифт:
В этой завершающей исследование статье Чернышевский поставил вопрос о реализованности личности Пушкина: «можно ли считать этого гения, умершего в цвете сил физических и нравственных, вполне совершившим свое назначение в русской литературе <…>?» (III, 103). От размышлений о Пушкине Чернышевский обращается к личности Лермонтова и приходит к скорбным итогам: они обещали сделать еще очень много (хотя Пушкин прожил дольше и написал больше). Вслед за своим единомышленником-предшественником, В.Г. Белинским, Чернышевский писал о Пушкине как о первопроходце, о зачинателе, о родоначальнике, об основателе и открывателе (III, 109–110). На последних страницах своей статьи и всего цикла Чернышевский дал обширные выписки из цикла Белинского «Сочинения Александра Пушкина», с положениями которого он полностью солидаризировался, – в них творчество Пушкина рассматривается как великое национальное явление. В частности, Чернышевскому важны мысли предшественника по
Пушкинская тема развивается Чернышевским и в работе «Александр Сергеевич Пушкин. Его жизнь и сочинения» (1856; очерк напечатан без имени автора отдельной брошюрой). Очерк, написанный в жанре обзора жизни и творчества писателя, был предназначен для молодой аудитории. При этом первая его глава подчинена идеям политического (демократического) просветительства. А.С. Пушкин определен как «гений», как «великий поэт», которого «каждый русский читатель сам любил и уважал в глубине своего сердца» (III, 131, 129); Чернышевскому важно это «сам», поскольку публика любила и Г.Р. Державина, и Н.М. Карамзина, «которые пользовались большим почтением», но публика любила их не только за талант, но и за «милости», которые им оказывались (III, 131). Пушкин и его судьба – вне этих подозрений.
Основной массив очерка (со второй по шестую, завершающую, главу) насыщен конкретикой фактов жизни и творческой биографии Пушкина. В этой своей работе Чернышевский опирался на документальные материалы, собранные П.В. Анненковым. Данную работу Чернышевского можно рассматривать как во многом приемлемый и поныне анализ жизни и творчества Пушкина, взятых в разграничении периодов развития его личности. Однако при этом следует учесть, что детские годы поэта, семья Пушкиных, обстоятельства детства поэта, а также лицейские годы и отчасти период, говоря современным научным языком, Южной ссылки освещены подробнее; последнее десятилетие жизни Пушкина – звездные годы его творчества – из подцензурных соображений лишь бегло очерчено.
Особым для Чернышевского, как и для В.Г. Белинского, было имя Н.В. Гоголя: его творчество настолько всеохватывающе определило ряд важнейших тенденций русской культуры, что, начиная еще со статьи «Сочинения Пушкина», он выступил пропагандистом «новой» (гоголевской, в его терминологии) эпохи (III, 122). В объемном и широком по проблематике цикле статей «Очерки гоголевского периода русской литературы» (ст. 1–9, 1855–1856) Чернышевский сформулировал свои программные взгляды на литературный процесс и ведущие проблемы эстетики и поэтики. Заслугу Н.В. Гоголя он видел в развитии критического и сатирического взгляда на действительность. Обличающая сила сатиры рассматривается критиком как ответ на потребности времени: сатирическое направление в литературе «всегда составляло самую живую, или, лучше сказать, единственно живую сторону нашей литературы» (III, 177).
Важное значение имеет первая статья цикла. Именно в ней Чернышевский анализирует литературные явления (тогда как в последующих статьях рассматривает те стороны литературного процесса 1830—1840-х годов, которые связаны с состоянием литературной критики).
«Гоголевский» период, по Чернышевскому, – условное определение эпохи, временные границы которой вмещают гораздо большее количество творческих индивидуальностей, нежели предшествующие периоды. Объяснение этому феномену Чернышевский видел в том, что «сфера гоголевских идей так глубока и обширна, что нужно слишком много времени для полной разработки их литературою», а также «для усвоения их обществом» (III, 163). «Господство» Гоголя над развитием общественного сознания началось с 1840-х годов – со времени «новых критических убеждений» (III, 165). Великие достижения Пушкина Чернышевский связывает с поэзией, тогда как достижения Гоголя определены прозой: проза, с ее не скованной стихом свободой, как требование времени, по убеждению критика, в русской культуре началась с Гоголя (III, 169, 174).
Если обратиться к общефилософским установкам и эстетическим воззрениям, заявленным в данном цикле статей, то следует отметить, что, по нормам и меркам современных научных представлений, Чернышевский в этот период своей литературно-критической деятельности чересчур прямолинейно решает проблемы содержания и формы в области художественной литературы, хотя и подчеркивает взаимозависимость этих феноменов. Художественность, в его понимании, связана с формой. Так, в статье первой «Очерков…» критик писал о том, что в русской литературе есть достаточное число произведений, «замечательных самостоятельными достоинствами в художественном отношении» и отличающихся «живым содержанием» (III, 165). Развивая эту мысль, Чернышевский подчеркивал, что Гоголь «первый дал русской литературе решительное стремление к содержанию»; для критика
важно подчеркнуть, что существо содержания – в его критической сатирической направленности и сосредоточенности на национальной проблематике (III, 179).Больше того, особенности литературного процесса в переходе от классицистической эпохи к романтической Чернышевский связывает с трудами над формой произведения: «романтики имели целью не природу и человека, а противоречие классикам» (III, 188). Рассуждения критика станут понятными современным читателям и исследователям, если уяснить, что речь в данном случае идет не о форме как таковой, а о стиле. Именно категория стиля оказывается в центре внимания Чернышевского, когда он, противопоставляя классицистическую и романтическую эпохи, совершенно справедливо пишет об их сближающихся крайностях: у романтиков «все выходило так же искусственно и натянуто, как и у классиков, только искусственность и натянутость эта была другого рода». Далее критик поясняет: манера и стиль классицистов – «приглаженность», «прилизанность», а манера и стиль романтиков – «преднамеренная растрепанность»; «идол» классицистов, «не знавших о существовании фантазии», – «здравый смысл», а «романтики сделались врагами здравого смысла и искусственно раздражали фантазию до болезненного напряжения» (III, 188–189).
В терминологическом понимании Чернышевским художественности, представленном в «Очерках…», проявляется и еще одна грань, составляющая значимую особенность его мировоззрения. Существо ее связано с тем, что художественность соотносится с объективно-реалистическим освещением жизни: так, классицизму и романтизму критик отказывает во многом – на том основании, что в них не может быть «простоты, естественности, понимания действительной жизни и художественности» (III, 189). (В последнем в перечислительном ряду явлении обнаруживается известная непоследовательность Чернышевского: художественность уже не объявляется достоянием формы и не может объясняться только через нее.) Критик отдает должное романтикам, подчеркивая: «Мы не хотим смеяться над романтиками, – напротив, помянем их добрым словом»; в стилистике революционно-демократической идеологии Чернышевский воздает им должное, говоря об их «полезности»: «они у нас были в свое время очень полезны», поскольку «восстали против закоснелости, неподвижной заплесневелости» эстетики и поэтики классицизма (III, 189). В результате, согласно выводам Чернышевского, «истинную художественность» как восхищение «простотою, естественностью, верным изображением действительности» следует связывать только с новым – неромантическим (реалистическим) – видением мира (III, 189). Безусловно, такое ограниченное понимание феномена художественности следует определить как этап становления и «болезней роста» представлений о явлении. В данном случае эта терминологическая суженность, проявляющаяся в ограничении феномена художественности ее реалистическим воплощением, обусловлена отрицанием в русской литературе 1830—1850-х годов актуальности романтизма и отнесением его к области анахронизмов.
Чрезвычайно важным показателем работы ученого-исследователя середины XIX века является стремление создать понятийно-терминологический аппарат для объективно-научной квалификации литературных явлений. Размышляя, Чернышевский ведет поиск тех понятий и терминов, которые позволили бы ему приблизиться к истине и достичь убедительности в своей аргументации. Понятийно-терминологический свод, в результате, обогащается обращением к категории пафоса (III, 200). В одних произведениях Чернышевский видит разоблачающий пафос, в других – драматический (например, пользуясь современными терминологическими определениями, в той его модальности, которую писатель определяет как «психологическое изображение различных типов пустоты и одичалости»).
Таким образом, в первой статье цикла «Очерки гоголевского периода русской литературы» Чернышевский связал заслуги Гоголя с тем, что писатель в полной мере раскрыл стороны «народной жизни» (III, 171). Гоголь объявлен «главой школы» – он «стал во главе тех, которые отрицают злое и пошлое» (III, 181, 183).
В последующих статьях цикла (второй – шестой) Чернышевский ищет тандем «писатель – критик» и освещает вопросы литературно-критической деятельности Н.А. Полевого, С.П. Шевырева, Н.И. Надеждина и др.
В завершающих цикл статьях (седьмой, восьмой и девятой) центром внимания критика и главной фигурой, интересующей его в литературно-критическом процессе, становится Белинский. В седьмой статье цикла Чернышевский поначалу дает сдвоенное зеркало – отражение творчества Гоголя сначала в миропонимании Белинского, а затем в собственном. Связав имена Гоголя и Белинского, как писателя и равного ему критика, Чернышевский получил неподцензурную возможность осветить литературную деятельность Белинского, представителя революционно-демократического направления, а также рассмотреть его философско-эстетические воззрения.