Русское танго

Плечи девушки вздрагивали.

Ксения беззвучно плакала.

9

Разбудил нас яркий свет лампочки – на середине комнаты стояла заспанная Инга, небрежно обёрнутая измятой гостиничной простынёй.

– А чё вчера было-то? – зевнула она, нисколько не стесняясь.

– Тридцатое число, – сказал я, бесцеремонно разглядывая её красивое молодое тело.

– Иди, оденься, – стала прогонять Ингу Ксения, – и вообще, что за дела: тут, может, интим в разгаре, а ты заплываешь, как к себе домой.

Будто не слыша Ксению, Инга обратилась ко мне:

– Тридцатое я как бы и без тебя знаю, а здеся вот, – она ткнула указательным пальцем в пол, – из-за чего как бы сушняк душит, чё было-то?

– То же самое, – невозмутимо ответил я, – тридцатник.

– Сам ты тридцатник, – решила девушка, – попить чё-нить дайте.

Она подошла к тумбочке, но там уже всё было выпито до неё. Безрезультатно подёргав за пустой мутный стакан, который присох к поверхности, Инга села на край кровати. Простыня сползла с матовых плеч, оголив изящную спину до самой попы, светлые волосы сбились на сторону, и тонкая шея трогательно просвечивала сквозь них. Ксения, положив голову на мою грудь, провела наманикюренным ноготком вдоль грациозно изогнутого стройного стана подруги и спросила томно:

– А где твой кулончик с цепочкой?

Инга обернулась и растопыренной ладонью залезла в спутанную причёску:

– Я как бы плохо помню, может, когда друг придёт, у него спросим?

Я приподнялся на подушке и взял её за руку:

– А куда он ушёл?

– Я чё, Пушкин? – она глянула на меня как на дурачка. – Друг-то твой.

– Да мы его случайно подобрали, – Ксения привстала, до половины сбросив одеяло, – возле банкомата.

– У кафешки, – уточнил я, – когда похмелялись. На всякий случай кошелёк проверь.

Инга удалилась в гостиную, волоча по полу окончательно свалившуюся простыню, и тут же вернулась с небольшим ридикюльчиком в руках.

– Такой же голый вассер! – она капризно бросила сумочку к своим ногам и неумело пихнула её под кровать маленькой ступнёй. – Вот урод, не оставил даже на троллейбус!

– Хорошая примета под Новый год, – язвительно заметил я и, достав из тумбочки пухлый бумажник, вынул из него пару сотен, – держи на проезд.

– Сама лоханулась, – недовольно проворчала Ксения, – нагрузилась вчера в сиську, а теперь кто-то, как всегда, виноват.

– А чё вчера было-то? – принялась за старое Инга. – Я так залипла, что местами темнота, как у негра в заднице, а дальше и подавно как бы ни черта не просвечиваю.

– Тебе же говорят: тридцатое декабря, – улыбнулась Ксения, – до двадцать первого века считанные часы остались.

– Вообще-то, целый год, – уточнил я. – Нам ещё предстоит через нули пройти, чтобы в светлое будущее заглянуть.

– Какая разница, – отмахнулась девушка, – всё равно столетию уже пипец.

Инга вышла, слышно было, как хлюпнула дверца холодильника, что-то загремело, и девушка из гостиной сообщила торжествующе:

– А я, между прочим, пивасик нашла! – после чего щёлкнул телик, и дикторша бодрым тоном принялась рассказывать о последних новостях.

– Мне домой пора, – Ксения поцеловала меня в щёку, – оставь телефон, тот, который ближнезарубежный.

– Записывай сотовый, – сказал я и спросил, глядя, как она одевается и приводит себя в порядок. – У вас что, рамсы с мужем?

– С чего ты взял? Нормальные отношения, – полуодетая Ксения подошла к шторам и выглянула в окно. – Не хуже, чем у других. Я люблю его и ни на кого не променяю. Никогда! А ты – другое. Ты – чтобы женщина иногда не чувствовала себя бужениной.

– Всё ясно, – сказал я, разматывая полотенце на руке, – надо что-то с этим делать, тюкает опять, будто в сельской кузнице.

– Я-то по-любому сейчас уеду, – у неё заело молнию на джинсах, и некоторое время она пыталась застегнуть их сама, но ничего не выходило, и Ксения с расстёгнутой молнией подошла ко мне, – помоги.

Я, стараясь не касаться кистью, локтевой частью правой руки притянул её бёдра к себе, а левой подёргал бронзовый бегунок вверх-вниз. С третьего раза всё встало на свои места.

– Моя смена как раз кончается, – продолжила девушка, – сам понимаешь, не могу лично, но Инга тебя отвезёт к врачихе знакомой, я адрес дам и записку напишу, хотя бы пусть гипс наложат. Перелом у тебя, к бабке не ходить – реальный перелом.

– Ты телефончик-то тоже черкани, – мне одной рукой одеваться было трудно, и Ксения, встав на колени, застегнула мои брюки и затянула ремень, – вдруг при случае звякну, поболтаем, молодость вспомним.

– Юморист, – съязвила девушка, но затем вытащила из сумочки миниатюрную записную книжечку с прикреплённой к ней шариковой авторучкой в виде никелированного гвоздя и, нацарапав что-то, вырвала листок, – только старайся вечером не звонить, а лучше через пейджер на меня выходи.

– Мы как бы идём или как? – уже одетая Инга с баночкой недопитого пива прошла и взяла меня под руку.

– Может, сначала «или как», а потом к врачу? – шутливо предложил я вопросом на вопрос.

– С тобой точно не соскучишься, – не оценила шутку Ксения, – не хватало ещё, чтобы ты с моей подругой переспал, инвалид.

10

Пенсию по инвалидности мне назначили в восьмидесятом, после того, как ровно двадцать лет тому назад, тридцать первого декабря одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года, Витька Коробков, шедший позади меня, подорвался на растяжке. Этим сюжетом для нас война и закончилась, едва начавшись. Витьку «Чёрным тюльпаном» в запаянном цинковом гробу отправили домой, в деревню недалеко от Омска, а меня с развороченным боком и вывалившимися внутренностями в армейский госпиталь города Душанбе.

Позже, перед выпиской, командир десантников подполковник Гуляев привёз туда государственные награды и в будничной обстановке, не выходя из палаты, вручил мне медаль «За отвагу» и пенсионное удостоверение.

– Служу Советскому Союзу, – пробубнил я, стараясь не дышать спиртовым перегаром ему в лицо, а подполковник похлопал меня по плечу и наобещал кучу всяких льгот.

В учебке Витька спуску никому не давал, хорохорился и вёл себя как настоящий дед, вступая в конфликты со всеми подряд. Но за неделю до гибели, когда мы с ним в составе 40-й армии на БМП пересекали советско-афганскую границу по понтонному мосту, наведённому стройбатом через Аму-Дарью, он как-то сник, в его голубых глазах появились тоска и отрешённость. Он будто предчувствовал свой конец, и все наши разговоры сводились к одному – как, если что с ним случится, будет жить его мать, у которой, кроме него, никого нет.

– Не думай об этом, – сказал я ему за полчаса до его смерти, – когда всё время думаешь об одном и том же, обязательно случится.

– Я не моджахедов боюсь, – ответил Витька, – мать вся изработанная, на таблетках, щитай, существует.

У меня матери не было с малых лет, а отец, отставной офицер, получал персоналку за фронтовую службу да ещё подрабатывал начальником караула во вневедомственной охране. Поэтому я и сказал Витьке, что пойду первым, – ведь никто и предположить не мог о таком исходе.