Рябиновый мед. Августина

Развернувшись, Красавчик тяжело зашагал к выходу.

Зина кинулась к Соне, помогла подняться. Ноги у той распухли, не влезали в валенки, пришлось надорвать войлок сзади. С трудом втиснула.

В барак вошли два охранника.

— По ком тут карцер плачет?

Оттолкнули Зину, подхватили Соню, поддали прикладом под ребра, Она сразу повалилась под ноги охранникам. Подхватили, поволокли. Бросили в холодную сырую камеру. Вместо нар — доска не шире сорока сантиметров. Превозмогая боль, Соня кое-как забралась на эту доску. В обед ей принесли кусок черного сырого хлеба и кружку холодной воды.

К утру ноги не только распухли, но и посинели. Соня то впадала в забытье, то выходила из него, чтобы вновь ощутить всю глубину своего безнадежного состояния. Иногда она вдруг чувствовала особенно острую работу мысли. В такие мгновения она пыталась решить для себя вопрос: почему? Почему ее жизнь повернулась так чудовищно, где она допустила ошибку и Бог оставил ее? Нет, поняла она, наоборот. Это она, Соня Круглова, оставила Бога. Она, некогда певшая в церковном хоре, славившая Христа и непорочную Мать его, слушавшая проповеди отца Сергия о смирении, не захотела перетерпеть гнев отца, отреклась от него, отгородилась. А если бы перетерпела тогда? Как повернулась бы ее жизнь?

Утром в карцер явилась комиссия — замначальника лагеря по режиму и начальник отряда. Соня поняла — пришли убедиться, что она умерла. Но она еще была жива. И даже могла говорить.

— Что, Круглова, на работу выйдем? Или опять саботируем?

— Я больна, — еле слышно ответила Соня, не подняв головы.

— Так и запишем, саботирует работу. Плохо, Круглова. Посиди еще.

Дверь захлопнулась, тишина обступила заключенную.

Она провалилась в забытье. Ее разбудили гортанные крики журавлей. Крики эти были радостны и знакомы и напоминали праздничный перезвон колоколов. «Журавли не могут быть, рано им», — решила Соня и стала думать, что это колокола. Звуки не таяли, вот они превратились в стройную беспрерывную музыку. Теперь уже она поняла, что это не журавли, а именно колокола Троицкой церкви звонят, что на рву. Так умел звонить только Володя. Он любил по праздникам создавать красный звон. В пасхальную ночь по окончании службы, когда в весеннем небе только начинает зарождаться малиново-золотистая заря, город будили торжествующие звуки. Музыка колоколов лилась в пространство. Маленькие дискантики в этом звоне были похожи на весенние ручьи — торопились, догоняя октаву и тенор, а голосистые альты едва-едва успевали им вторить, и все это смешивалось в одну радостную гамму. В эти минуты она, Сонечка, до слез любила воскресшего Бога, а с ним — весь мир. Центром этого мира был Володя, вызванивающий на колокольне.

Соня поднялась. Она вдруг почувствовала легкость во всем теле, ноги не болели. Ее звал далекий праздничный звон. Стены исчезли. Вдалеке белели чистые стволы берез, и казалось, звон шел оттуда. Она легко шагнула и пошла навстречу небесной музыке.

С приходом нового директора жизнь в «Красных зорях» изменилась.

Изменился прежде всего сам ритм детдомовской жизни.

Планерка проходила за пять минут, без демагогии. Педсоветы теперь проводились без пререканий и голосований — по-военному оперативно. Все приказы по «Красным зорям» вывешивались в нижнем холле, напротив входа.

Любой входящий мог по сводкам доски приказов увидеть всю сложную и насыщенную жизнь «Красных зорь».

Трудовые наряды в колхоз, дежурства по коровнику и конюшне, по кухне, собрания учащихся, расписание кружков, списки нарушителей дисциплины. Стала выпускаться газета «Зорька», у которой были свои корреспонденты.

Перестроил новый директор и работу пионерских отрядов.

— Пусть в каждом трудовом отряде работает свое пионерское звено, — заявил директор, понаблюдав марши юных ленинцев по спортплощадке. — Нечего пионерам замыкаться на себе и жить эдаким избранным кругом, пусть идут в народ и подтягивают за собой остальных.

Пионервожатой Нюре ничего не оставалось, как подчиниться, даже не заикнувшись, что придется теперь переиначить всю с трудом налаженную работу, буквально поставить с ног на голову. Пирата побаивались.

В октябре тридцать пятого Варю Коммунарову приняли в комсомол.

Ячейка долго спорила в прениях, но в конце сошлась на том, что достижения в спорте и военном кружке позволяют Варе претендовать на звание комсомолки. Устав девушка знала назубок и в политической обстановке разбиралась.

Получив комсомольский билет, Варя летала по «Красным зорям» с горящими глазами. Она жаждала быть первой во всех важных делах.

К очередной годовщине смерти Ленина детдомовская «Синяя блуза» готовила поэтический спектакль. Библиотекарь Вячеслав Иванович не жалел сил на репетициях, которые затягивались допоздна.

Варю взяли в «Синюю блузу» за ловкость и хорошую речь. Нужно было многое уметь, чтобы не выбиваться из стройного ритма, — четко делать движения, быть сильным физически, чтобы суметь держать товарища в пирамиде. Да к тому же громко то хором, то врозь читать стихи.

Без Бога, без барина Каша заварена: Кашу не лаптем черпать, Даешь черпак! Давят мозги черепа; Мысли — стада черепах. Революция — стихийная сила, Если нет у нее русла. Но русло — было. И мысль по руслу текла.

Особенно приятно было выкрикивать раскатистый звук «Р-Р-Р», а также звонкое «3-3-3» и неоспоримое «Д»!

Варе ужас как нравились строчки, доверенные ей читать единолично, как говорил Вячеслав Иванович, соло:

Мы в твоем русле, Ленин! Да, Ильич, годы прошли недаром, мозг страны развился и окреп. И теперь мольба к иконам старым не откроет дверь в самодержавья склеп. Дверь забита навсегда. Да…

Она всегда чувствовала холодок между лопаток, когда читала это.

Варя оказалась самой высокой из синеблузников, и ей доверили взмахивать красным сатиновым полотнищем, когда все остальные, построенные в пирамиду, хором вещали:

Мысли твоей, Ленин, наш миллионный салют! Годы — ступень к ступени — лестницу строят твою! Мыслям твоим, Ленин, мы не дадим остыть…

На вершине на плечах парней стояла Рита Землянская и держала портрет Ильича. А Варя взмахивала полотном, как знаменем.

И пускай зеленеют просторы, и пускай расцветает земля, и горластых фабрик моторы воздух гамом веселым сверлят.

Из кулис в это время подсвечивали красным фонарем, чтобы получился «мороз по коже».

Во время репетиции в зал заглянула Августина. Встала у окна, наблюдая работу синеблузников.

Варя помнила тот давний разговор на уборке гороха. Часто думала о нем. Августина тогда сказала: «Ты мне интересна».

С тех пор Варя почувствовала, что это важно, чтобы кто-то тобой интересовался. Нет, не кто-то, а именно она, Августина.

Эта воспитательница была непонятна Варе — своей молчаливой строгостью и какой-то дворянской несовременной повадкой она существенно отличалась от других взрослых. Варя искала ее одобрения. Видя, что Августина заинтересовалась репетицией, девушка вовсю старалась: