Рядовой свидетель эпохи.

Между тем стал опускаться вечерний туман и видимость стала ухудшаться. Потеряв всякое терпение, я решаюсь начать свою операцию, не дожидаясь полной темноты. Пехотинцы еще раз дали мне советы, кто- то даже перекрестил меня. Я сжимаюсь в комок, выскакиваю из траншеи, в несколько прыжков оказываюсь у следующей траншеи и с ходу ныряю в нее. Ни выстрела снайпера, ни пули не было слышно. Присев по инерции на дне траншеи, перевожу дыхание и тут слышу громкое прерывистое дыхание человека, находящегося рядом, за поворотом траншеи. Быстро вынул револьвер, взвел курок, размышляю, кто бы это мог быть. Ведь пехотинцы сказали, что тут никого нет. Спрашиваю тихим голосом, кто тут? Молчание, затем тихий ломаный голос: «Я ранен». Выглядываю и вижу совсем юного парнишку в нашей солдатской форме, лежащего в углу траншеи. Думаю, кто же это может быть? То ли немецкий перебежчик? То ли их лазутчик? То ли прибалт, решивший от немцев перебраться к своим? Решил на обратном пути рассказать об этом пехотинцам и тогда принять решение, как с ним поступить. Сказал ему, что быстро сбегаю к танку и на обратном пути помогу ему перебраться в соседнюю траншею. Там есть люди, они помогут добраться до медпункта. Затем несколько раз высунул над окопом шапку, убедился в том, что снайпер не реагирует на это. Не видит, наверное, на таком расстоянии в надвинувшихся туманных сумерках. Выглянул сам, разглядел куст на опушке леса, рядом с которым, по сведениям пехотинцев, находится снайпер, и закрываясь от этого куста танком, пригнувшись, побежал к танку. Но в этот момент у меня из кармана выпал револьвер. Я вернулся, схватил его и, обернувшись к танку, увидел, как вдоль борта по броне чиркнула яркая длинная искра. Не заметив, я сместился с выбранного направления подхода к танку, невольно чуть высунулся из-за его прикрытия, и снайпер тут же среагировал. Мне в очередной раз повезло... Достучался до экипажа, узнал все о них, о неисправности танка и, дождавшись того момента, когда туман стал совершенно непрозрачным, в полутьме двинулся в обратный путь. Компаса у меня с собой не было, и я тут же уклонился в какую-то сторону, на наши траншеи не вышел и долго колесил где-то вокруг. Помнится, почему-то меня сопровождало щелканье пуль, или это было эхо выстрелов в тумане. Понял, что я заблудился, стала тревожить мысль, как бы не попасть к немцам. Не помню уж по каким признакам я все же вышел к своим, наткнувшись на дорогу довольно далеко от нашего НП...

Имел место, как говорится, и еще один случай в то время, когда я был связным при штабе 2-го тб, случай из тех, который запомнился надолго. Находился я однажды на КП 183-ей тбр вместе с другими связными от других батальонов. У комбрига на совещании находился наш начальник штаба, капитан И.Ф. Симоненко. Мне предстояло сопровождать его обратно в штаб батальона. Иван Федотович человек был спокойный, рассудительный, никогда не допускал грубостей по отношению к подчиненным. Был он на совещании у комбрига, скорее всего, вместо комбата-2 П.И. Громцева, который в то время находился постоянно в танке, в боевых порядках пехоты вместе с двумя другими танками. Это было все, что осталось из танков от всей 183-й тбр. к тому врнмени.

Выскочил Симоненко от комбрига крайне возбужденный, наверное, там не обошлось без рукоприкладства — комбриг Гришин злоупотреблял этим. Позвал начштаба меня, и мы пошли к нашим танкам, занявшим оборону километрах в двух от КП бригады. Радиосвязи с танками не было. Задача перед начальником нашего штаба была поставлена комбригом четко: идти к танкам и «лично разобраться, почему танки не продвигаются вперед, и доложить». Добрались до танков по следам танковых гусениц мы благополучно. По звуку пролетающих мин и снарядов давно уже научились определять, где они упадут, и каждой из них не кланялись...

Пара тяжелых самоходок СУ-152 и несколько танков стояли в узкой лощине в шахматном порядке. Некоторые из танков догорали, дымили бандажами опорных катков. Проходя мимо ближайшей самоходки, заметили лазающего по ней и заглядывающего в люк пехотинца. Впереди этой самоходки, метрах в 15 — 20 от нее стояла тридцатьчетверка, по всем признакам целая. Подходим к ней сзади, смотрим, чем бы постучат по броне и в этот момент сзади раздается какой-то взрыв и нас как пушинки смело взрывом на землю и сильно оглушило. Приходя в себя, думаю: что за черт? Звука подлетающего снаряда или мины не было слышно, и, вдруг, такой взрыв. Смотрим с Симоненко очумелые друг на друга и думаем, наверное, об одном и том же: что же произошло? После того, как оглянулись назад все стало ясно: ствол самоходки, направленный в нашу сторону, еще дымился, из люка вылезал наш знакомый перепуганный пехотинец. Он, конечно из любопытства или случайно дернул за ручку механического спуска, а пушка была заряжена. Хорошо, что ствол пушки был направлен чуть мимо танка, к которому мы подошли, снаряд прошел мимо нас, баллистической волной от снаряда нас бросило на землю, а волной выстрела сильно оглушило. Недели две левое ухо у меня совсем не слышало, со временем слух, кажется восстановился, но левое ухо до сих пор слышит заметно хуже правого...

Капитан Симоненко погнался было с пистолетом за любителем лазать по сгоревшим танкам, да куда там. Тот задал такого стрекача — никому не догнать. Такой вот комический эпизод имел место, чуть не кончившийся для нас летальным исходом. Нас не бросило на броню, а смело меня под танк, капитана мимо танка на землю. Повезло и на этот раз...

В тот последний период нашего нахождения в Восточной Пруссии приходилось много ходить рядом с передовой и невольно наблюдать боевые действия наших штурмовиков Ил-2 и бомбардировщиков Пе-2. Мое внимание, неисправимого поклонника авиации, они особенно привлекали. Был конец марта — начало апреля, погода стояла солнечная, что делается в воздухе хорошо видно.

Типичной была такая картина. Над нашими головами, на небольшой высоте идут на штурмовку самолеты Ил-2, выше их в том же направлении идут Пе-2. Эскадрильи и тех, и других идут в сопровождении пар истребителей и справа, и слева. Почти всегда было видно, как наши штурмовики заходят на цели, пикируют, бьют эрэсами, стреляют из пушек, низко выходят из штурмовки и снова над нашими головами идут домой. Очень часто подбитые, с разорванной обшивкой хвостового оперения. Цел только каркас киля, словно ребра скелета. Но летит и летит. Всегда удивляло — куда подевались истребители? Домой Илы всегда шли без сопровождения истребителей. Такая картина нас, наземных наблюдателей всегда возмущала. Воздушных боев в пределах нашей видимости никогда не было.

Довелось мне наблюдать там, у побережья Балтийского моря, и несколько, так называемых, огненных таранов подбитыми Ил-2, штурмующих цели. На пикировании наш штурмовик вдруг загорается от интенсивного обстрела с земли, сзади у него вырывается хвост пламени, но он не выходя из пикирования, не изменяя направления полета, врезается в землю. Видел подобное там, в Восточной Пруссии, несколько раз в те дни. Но только в одной книге о действиях советской авиации в Восточной Пруссии — в книге Б. Наливайко — «Эхо штурмовых ударов» встретил краткое упоминание лишь об одном огненном таране, который наблюдал автор книги весной 1945 года в Восточной Пруссии. Позднее узнал, что в Восточной Пруссии было совершено, по крайней мере, 7 «Огненных таранов».

Много гибло в то время у нас на глазах наших бомбардировщиков Пе- 2 при возвращении их с бомбежки над нашими головами или вообще в поле нашего зрения. Также типичной была такая ситуация. Отходит от района бомбежки группа наших «пешек», еще не успев собраться и принять упорядоченный строй, как сзади эту группу пронизывает на значительно большей скорости, чем она у «пешек», одиночный немецкий истребитель, и к земле идет один — два наших горящих бомбардировщика. Наших истребителей поблизости, как всегда, нет. Теперь часто приходится читать, что немцы в то время уже в немалом количестве и небезуспешно стали применять реактивные истребители. Похоже, мы и видели их при нападении на наши бомбардировщики при отходе их от целей. С болью в сердце, как поклонник авиации, наблюдал я эту печальную картину...

Однажды довелось наблюдать даже интересное физическое явление, связанное с падением на землю сбитых самолетов. После того, как грохнулась на землю наша сбитая «пешка», очевидно, с полной бомбовой нагрузкой, по всему небосводу видны были расходящиеся звуковые волны. Это явление объяснялось, наверное, тем, что весенний воздух на морском побережье был сильно насыщен влагой и поэтому зоны уплотненного воздуха от звуковых волн стали резко отличаться от зон разряжения воздуха, такая разница и стала заметной визуально. Но первое впечатление при наблюдении этого явления было такое, будто противник применил какое-то новое оружие. Много раз мне приходилось наблюдать падение сбитых самолетов, но звуковые волны в воздухе довелось видеть только один раз.

Еще один случай, связанный с наблюдением сбитых самолетов, хорошо помнится. Когда мы погорели после танковой атаки на Ляук и шли по следам танковых гусениц в штаб своего батальона, неизменный пункт сбора всех, кто остался без танков, сопровождая раненого командира нашего танка, над нами появился летящий горизонтально горящий самолет. Естественно, он привлек наше внимание. Неясна была его принадлежность, силуэт был незнакомым, и летел он вдоль линии соприкосновения с противником. Через несколько мгновений из него вываливается человеческая фигура и, не раскрывая парашюта, врезается в землю. Затем вываливается другая фигура, парашют раскрывается, а самолет почти сразу после этого устремляется к земле и взрывается. Мы отошли от злополучного для нас Ляука не больше, чем на километр, подошли уже к лесу, откуда начиналась у нас танковая атака, и, видно было: недалеко от нас должен опуститься летчик на парашюте. Мы, конечно, решили сразу его встретить. Если немец — взять в плен, если наш — уберечь от плена. Стали смещаться к месту его скорого приземления. Он приземлился метрах в двухстах от нас и, увидев нас, побежал в сторону немцев. Двое из нас побежали за ним, я подбежал к парашюту, посмотреть марку парашюта. Сразу увидел на нем клеймо с крупными буквами НКАП — ясно, парашют наш, производства народного комиссариата авиационной промышленности. Побежал к той группе, которая устремилась за парашютистом. Он, услышав крики на русском языке, наконец, остановился. Крайне возбужден, руки трясутся. Немного успокоившись, стал рассказывать. Оказалось: он стрелок-радист с самолета «Бостон», такие самолеты поставляют нам англичане. Где проходит линия фронта в этом месте, экипаж не имел представления. Первым покинул самолет штурман, парашют у него, вероятно, был поврежден осколками зенитного снаряда, поэтому и не раскрылся. Почему летчик не покинул самолет, он не знает, возможно, был тяжело ранен. Вот так свела судьба встретиться остаткам двух погоревших экипажей боевых машин разных родов войск. Было в той встрече что-то явно символическое.

Самое непонятное было то, что ни осенью 1944 года в Прибалтике, ни весной 1945 года в Восточной Пруссии я не видел ни в прифронтовой полосе, ни непосредственно на передовой боевых действий наших истребителей. Видел их только сопровождающими наши Ил-2 и Пе-2 при полете к фронту. Обратно и те, и другие шли без сопровождения истребителей, и часто «пешки» гибли на своем обратном пути от немецких истребителей. Думай, что хочешь, куда исчезали наши истребители. То ли всегда и всех их сбивали немцы, то ли все они бывали связанными там, над линией фронта, воздушными боями с авиацией противника, то ли просто бросали сопровождаемые самолеты. Поэтому о действиях нашей истребительной авиации в прифронтовой полосе у меня остались неблагоприятные впечатления. Оно усилилось еще после случая, когда нас, двух связных, идущих от танков на НП бригады, обстрелял наш одинокий «Як», возвращающийся от линии фронта. Маловероятно, что то был немецкий летчик, летящий на нашем истребителе.