Рыцарь на золотом коне

В общем, чайник стоял на плите, и в дверь позвонили. Полли открыла. Это был Себ. Он улыбался.

– Полли, пошли к нам, познакомишься с моими. Все собрались. Даже старина Том приехал на выходные.

Полли, конечно, сразу засуетилась. Она расчесала волосы, сняла чайник – как в детском стишке про «Полли, завари чайку», подумала она тогда и вспомнила об этом сейчас, – и ушла вместе с Себом.

В Хансдон-хаусе, в той самой комнате, где читали завещание, собралась целая толпа. Почти всех Полли смутно помнила – они были на похоронах. Это было странное чаепитие со шведским столом: гости то сидели с чашками в руках, то вставали взять себе сэндвич или пирожное со столиков на колесах, то куда-нибудь пересаживались. В пятнадцать лет на подобных мероприятиях просто цепенеешь. Точно знаешь, что уронишь сэндвич или сядешь на пирожное. Полли и в обычной обстановке впала бы в панику, но тут было еще хуже. Тут был мистер Лерой, который почему-то подошел и пожал Полли руку, словно они были старые друзья; тут была Лаурель, которая обернулась и кивнула ей с благосклонной улыбкой, и тут был Том – он стоял далеко-далеко и не собирался к ней подходить. Полли занервничала, как тогда, в Бристоле, из-за Джоанны. Все перестало путаться. Даже, наоборот, обострилось, и при этом Полли нервничала все сильнее. Том – очень для него характерно – пристроился на подлокотнике дивана, поставив одну ногу на сиденье, и, наклонившись, говорил с какой-то дамой из Лероев-Перри. Он, похоже, вообще не заметил Полли. Полли уговаривала себя, что он наверняка посматривает на нее искоса под прикрытием очков, но она понимала, что сама себя обманывает.

Мистер Лерой вежливо, но настойчиво усадил ее в кресло. Он принес ей чашку чаю, а Себ дал тарелку с сэндвичем. Полли страшно нервничала и готова была завизжать и удрать, однако очень уж все кругом было прилично и церемонно.

Долго ждать не пришлось – в соседнее кресло уселась Лаурель и склонилась к ней. Ее аромат поплыл над чашкой Полли.

– Милая Полли, я уже давно хотела с тобой побеседовать. Себ говорил мне, что у тебя, вероятно, возникли некоторые неразумные мысли по поводу бедного Тома…

Полли изо всех сил старалась совладать с собой.

– Я так не считаю, – прямо ответила она. – Конечно, милая Полли, но ты сама поймешь, какие они неразумные, когда я тебе все объясню, – ласково прожурчала Лаурель. И с нежной улыбкой посмотрела на другой конец комнаты, где ссутулился Том рядом со своей собеседницей. – Мне представляется, ты пребываешь в пагубном заблуждении. Видишь ли, мы все так любим Тома и нам так грустно.

Она снова склонилась к Полли, и потрясенная Полли увидела, как набегают, мерцая, слезы на ее глаза.

– Бедный Том! – сказала Лаурель. – Он обречен. Осталось всего четыре года. Врачи бессильны. – Голос ее прервался, будто у нее перехватило горло, и она согнутым пальцем поймала слезинку, готовую стечь по лицу. – Ужасно, правда?

«Какой кошмар, – подумала Полли. – Вот почему Том ничего о себе не рассказывает. Ну и дурой же я была!» От стыда и от страха она только и сумела выдавить:

– А… а что с ним?

– Разновидность рака, – печально ответила Лаурель. – Вот почему я пообещала поговорить с тобой, когда Том попросил меня об этом.

– Попросил?! – поразилась Полли.

– Разумеется. – Лаурель поднесла согнутый палец к другому глазу. – Иначе я бы не сказала ни слова. Я все еще люблю Тома. Мы бы и не развелись, но он сам настоял, когда узнал диагноз.

«Мамочки! – подумала Полли. – Ах я идиотка!» Конечно, Лаурель и мистер Лерой глаз не спускали с Тома, раз они знали о его болезни. А она, Полли, вломилась в его жизнь, будто слон в посудную лавку, и все понимала неправильно. Она-то думала, происходит что-то сверхъестественное, – какая чушь, какое ребячество! Так в жизни не бывает!

– Он необыкновенно деликатный, наш бедный Том, – продолжала Лаурель. – А поскольку я люблю его, Полли, то прекрасно тебя понимаю. Послушай, вы с Томом познакомились, кажется, на похоронах матери Себа?

– Я… я думала, это была ваша мама, – еле выговорила Полли.

– Нет, милая. Это была мать бедного Себа, – ответила Лаурель. – Ты, конечно, была тогда совсем маленькой девочкой, да-да, совсем маленькой. Дети всегда обожают бедного Тома. Но мне представляется, сейчас ты могла бы проявить к нему чуткость и сострадание – ведь и он тебе сочувствует. Милая Полли, он тяготится тобой, ты ставишь его в неловкое положение. Ты… как бы это выразиться… увлечена им, верно?

Полли онемела. Едкий стыд охватил ее с ног до головы, выбелил все хлоркой. Было гораздо хуже, чем тогда в Бристоле. Она могла только смотреть на сутулый силуэт Тома – выбеленный, еле видный, дрожащий, словно мираж. Какой же несусветной дурой она была!

– Я прошу тебя дать бедному Тому спокойно прожить то немногое, что ему осталось, – ласково и тепло произнесла Лаурель. – Мне ли не знать, как это тяжело. Но может быть, ты все же согласишься забыть его?

– Я… – попыталась сказать Полли. Наверное, все в комнате знали, какой она была дурой. Она видела, как все лица поворачиваются к ней – размытые, с добрыми, жалостливыми улыбками.

– Ему осталось всего четыре года, а тебе – вся жизнь, – нежно промолвила Лаурель. – Подумай, как много это для него значит, если он просил меня попросить тебя…

Полли не могла этого вынести. Она поставила чашку на столик у кресла и отпрянула от нее, вытянув руки, словно хотела оттолкнуть чашку, словно чашка и была ее глупость. Не самое разумное поведение. Все лица, смотревшие на нее, отвернулись – им было неловко и стыдно смотреть.

– Подумай, – говорила между тем Лаурель. – Если бы кто-нибудь постоянно вертелся рядом с тобой, вздыхал и суетился всю оставшуюся жизнь…

– Да, да, хватит! Не продолжайте! – крикнула Полли. – Я не хотела… Конечно, я забуду его! Только не трогайте меня!

После этого все опять запуталось и затуманилось. Насколько помнила Полли, она еще немного посидела, напряженно выпрямившись и глядя в пустоту, мечтая о том, чтобы уйти, а лучше вообще провалиться под землю и умереть там со стыда. Помнила, какое было облегчение, когда пришел Себ и сказал, что пора уходить. Полли встала и вслед за ним вышла в зал с зигзагообразными лестницами и кувшинами из сказки про Али-Бабу, где все прямо на глазах блекло, блекло, линяло от стыда (как подумала Полли теперь), и тут она услышала голос Себа:

– Эй! Том, не надо, вам не положено… Ох, ну ладно…

Полли обернулась и увидела, что Том вышел в зал следом за ними.

– Прощай, Полли, – сказал он и нагнулся поцеловать ее в лоб.

Но Полли в этот момент поворачивалась и поднимала голову, и поцелуй пришелся в губы, краткий и неуклюжий. Краткий, неуклюжий и к тому же мимо, в угол рта, вспомнила Полли, после чего Тому пришлось схватить ее за плечо, чтобы поцеловать как следует. Но тут Себ многозначительно кашлянул, и Том выпустил Полли. И больше она ничего не помнила. Совсем. Стоило ей ступить за порог особняка, как воспоминания стали одинарными.

И простыми, и скучными, подумала Полли. И виновата в этом она сама. И поделом ей, даже помолвку с Себом она заслужила, потому что у нее не хватило ума вовремя вспомнить, чему учил ее сам Том: если ты герой, надо уметь не замечать, как глупо ты себя чувствуешь. А она дала Лаурели застыдить себя до умопомрачения, даже соображать толком не могла. Всеми своими увещеваниями Лаурель добивалась одного – чтобы Полли сама пообещала забыть Тома, – и теперь Полли видела это яснее ясного. Без этого с ней ничего не могли сделать. И с Томом тоже – этот вывод напрашивался сам собой. «Но меня бы не оставили в покое, – подумала Полли. – В конце концов вынудили бы это сказать». Это было неизбежно, ведь она сама развязала им руки, когда учинила свое дикое действо, решив выпытать правду у Тома.