Рыцарь умер дважды

Я смотрел на нее, говорил с ней, касался ее, и это походило на пытку. У нее твои глаза и не твой взгляд, твой голос и не твоя речь, твое тело и не твои движения. Пока она плакала на полу тюрьмы, я молился: ни на миг не увидеть в дрожащей девочке тебя, не обмануться, не раскаяться. И я пробудил в ее душе то, что ускоряет бег любого времени: любовь и страх. Любовь к тебе, страх за тебя — все, чем я живу сам столько дней. Я не могу ждать, Джейн, больше не могу. А увидев, как переменилось лицо твоей сестры, как задрожала она от одной тени надежды, я понял, что поступаю даже милосердно. Она верит, Джейн. Я знаю, верит.

Я чувствую: скоро что-то случится. Чувствую по звериному, не видя никаких знаков. Я слышу ее сердце так же, как твое, а сегодня, едва пропали тени башен, услышал стук еще одного, громче и злее. В болотистой низине, среди клубков голодных змей, рвется из-под земли древняя магия, та же, что помогла мне вернуть тебя. Юный вечно живой, вечно мертвый светоч… что-то взволновало его, заставило перестать быть осторожным или попросту лишило способности прятаться. Он жаждет мести, жаждет моей крови. И если не откроются твои глаза, он получит все сполна. Мне есть, что сказать ему… а после оба мы, скорее всего, замолчим навечно.

Но довольно. Вот и он. Голос, который доносит только невзрачное серое перо. Белая Сойка не подвел меня.

Она здесь. Слышишь, Джейн? Твоя сестра вернулась. Пора ее встречать.

[МИЛЬТОН АДАМС]

Саркофаг — глыба, прорезанная фигурой зверя, — встает из земли. Он взмывает, но тут же слегка опускается, будто странная девочка, мисс Кьори, направляет его трелью. Теперь глухая могила Амбера, могила принца, паря в воздухе, задевает осоку. На меня глядят с отрешенного лица пустые глазницы. Я не успеваю сделать ни шагу — в провалах вспыхивает зеленый свет.

— Мильтон?..

Голос был таким и в гнили опутавшей меня болезни. Я слышу его разом отовсюду, хотя уверен: тот, кто столько лет прятался за сказками, прямо передо мной, совсем близко. Заперт, а тюрьму сторожит чудовище. Оно похоже на богов Древнего Египта и одновременно — на порождение снов. Самых дурных, ведь страж и узник — суть одно.

— Я здесь, — срывается с моих пересохших губ. — Здесь. Что мне делать?..

— Помоги. — Голос вдруг стихает, точно силы кончаются именно сейчас. — Я больше не могу, я…

Говорят, темнее всего перед рассветом. А сложнее всего верить в спасение, когда оно близко. Я касаюсь камня, и с противоположной стороны его касается чужая рука: ощущаю это искрой по пальцам, головокружением, но главное — вспышкой в рассекающем лицо шраме. Он не напоминал о себе годами, боль фантомна, я пытаюсь просто отмахнуться от нее, но…

— Доктор, — окликает Эмма, стоящая в стороне и тревожно на меня глядящая, — у вас пошла кровь.

Я трогаю щеку — обильные алые подтеки пачкают ладонь. Так же кровь лилась там, в Луизиане, где плыл в дыму лагерь, окольцованный смертью. Кровь бежит по подбородку на воротник, жжет кожу, словно разрубленную заново. Стираю капли — они, мерцая, падают к ногам. Пошатываюсь: с болью резко, бешеным пульсом вдруг возвращаются забытое. Отчаяние. Бессилие. Страх. Но это снова страх за кого-то другого. И я не отступаю.

— Прими…

Я опускаюсь на колени и с силой вдавливаю ладонь в знаки, тянущиеся у подножия Саркофага. Режусь об острый выступ — крови еще больше. Прими жертву, Страж, примите, все, кто держит его в плену. Лицо жжет сильнее, колотится сердце, почти разламываются ребра. Но я недвижен, и тогда что-то с силой, с яростью давит на плечи, на затылок. Ниже. Ниц. Оно заставляет уткнуться в стопы изваяния лбом, поклониться Незримым, вдохнуть запах земли и тут же — оглохнуть от грохота в висках.

— Я здесь, Амбер. — Рука немеет, я сжимаю ее. — Здесь.

В камне безмолвие; за шумом в ушах — крик Эммы. Я не могу обернуться, не могу сказать девочке, что со мной все почти хорошо. Пригвожденный к земле, я вижу кровь на выбитых знаках, вижу капли, жадно выпиваемые густо-изумрудным мхом. Почему ничего не происходит? Что если Амбер умер, задохнулся? Если мне некого спасать? Но я помню…

«Мне нужен твой голос. Нужна дорога к твоей душе».

Слышишь? Мне нужна дорога к твоей, Великий. Прямо сейчас.

— Великий… А ведь ты всегда говорил, что много чести — так меня звать.

Эмма подбегает и падает рядом, когда голос звенит в уме с привычным смехом. Не двигаясь, силясь не замечать ее плача, я впиваюсь в камень Саркофага второй рукой, чтобы не рухнуть и чтобы девочка — удивительно сильная в эту минуту — не оттащила меня.

— Доктор! Ваше сердце! Не надо, вы…

Я ее не слышу. И больше не вижу.

…Вокруг — подсвеченная белизна; у ног стелется зеленая дымка. Я в ней по колено, мои простертые вперед руки частично скрывает все то же странное, сияющее… что это?

— Наш свет, — откликается сонм неземных голосов, но, одолевая их, прорывается единственный:

— Многие слепнут от него. Прикрой глаза, иначе как будешь читать нудные книги?

Амбер с той стороны белизны цепляется за меня. Мне даже не нужно видеть лицо, достаточно мальчишеского остроумия и длинных ногтей. Я слабо усмехаюсь, пробормотав:

— Давно не виделись. И поверь, о глазах я позабочусь сам, если выживу.

Незримые смеются. А потом, после недолгой тишины, снова звучит лишь голос Амбера — иначе, мягче:

— Помнишь, как я спас тебя? Ерунда, учитывая все случившееся позже. Но… — руки сжимаются, — это первый храбрый поступок, который я, глупый мальчишка, совершил за долгое время, а возможно, в жизни. Ты был добр. Ты напомнил: мир не замкнут на тех, кто запер меня, на предателях и… на моем отце.

Каждый звук слова — «отец» — дышит страхом и отвращением вместо скорби. В горле встает ком.

— Амбер, я сделал лишь то, что…

— Я же говорил, я — бездомное животное, док. Думаешь, что-то поменялось?

Нет. Не поменялось, сколько бы поклонников ни стояло у него за плечами, сколько бы оков он ни сбросил, из скольких бы тюрем ни сбежал. И тут ничего не сделать. Можно только идти дальше. А идти пора.

— Ты не бездомное животное. Зато ты — что-то вроде принца. Так?

— «Вроде», — передразнивает он и опять смеется. — Кто бы подумал, а?

Он выступает из дымки — бледный, тоже с кровоточащим шрамом. На нем то, что было в ночь нашей встречи, — форма с чужого плеча, без полученных позже нашивок. Казалось, эта одежда давно должна была сгнить. Скорее всего, так и есть. Просто не здесь.