Рыцарь умер дважды

— Невероятно, — шепчет отец. — Это что такое? Они что…

Слова обрывает новый залп, напоминающий выстрел. Оживают скрипки, сцена вспыхивает, но клоунов и пушки там уже нет. В центре замер человек — плечистый старик с красными кончиками усов и в красной же форме с эполетами. Старик величественно скрестил на груди руки и поглядывает на нас с нескрываемым удовольствием. В нем есть что-то… монаршее.

— Амба! — раздается его зычный крик.

Хлопок огромных ладоней — и, как по волшебству, с неба спускается, держа зонтик, давешний клоун. Пуделей в серой и синей одежонке он чинно прижимает к себе свободной рукой. Приземлившись, клоун кланяется, делает комичный книксен бородачу и удирает со сцены. Оставшись в гордом одиночестве, мужчина снова смотрит на нас сверху вниз.

— Добро пожаловать на «Веселую весталку», дамы и господа. — Голос несется над нами, будто усиленный. — Добро пожаловать на Мистерию Мистерий. Вам понравилось начало?

Ответ — аплодисменты и крики. Многие повставали с мест и тянут шеи к сцене. Дети восторженно визжат, кое-кто свистит и уже вопит «Бис!».

— Он сказал «амба»! — Отец склоняется ко мне. — Это «достаточно» на каком-то из славянских языков. У него вполне могут быть русские корни, такой размах только у русских!

— Огюст Бранденберг, — продолжает мужчина, — ваш покорный слуга, — он кланяется, — рад посетить эти края. Вы так щедры, вас так много… Мы задержимся. Если захотите.

— Хотим! — доносится сзади. Даже несколько мужских голосов с берега не так сильны, как один со сцены, и все же их слышат. Огюст Бранденберг улыбается.

— Славно. Тогда… — Он оборачивается к оркестру, поднимая руку. — Да будет шоу!

Рука стремительно опускается, и воздух взрывает удар литавр. Свет снова гаснет, но лишь на миг; когда огни — теперь бело-синие — зажигаются, сцена пуста, будто Бранденберг провалился сквозь землю. А потом вновь нежно играют струнные, которые сопровождает что-то вроде робкого треугольника. И мистерия действительно начинается.

…Мы видим с полдюжины огромных песочно-золотистых кошек с кисточками на ушах. Дрессировщица-негритянка в зеленом рассаживает их по высоким тумбам, заставляет прыгать через огненные кольца, легкими щелчками хлыста в воздухе выверяет каждое движение. Девушка улыбается, задорно покрикивает и, наверное, кажется мужчинам хорошенькой, — столько в ней живости; она похожа на своих подвижных, гибких зверей и без страха обнимает, гладит, дразнит, дергая за хвост, то одного, то другого. Рыси не смеют на нее рычать.

…Мы видим могучего индейца в накидке из шкур: сменяя негритянку, он на себе выносит на сцену громадную клетку. В клетке четыре койота — спокойные все как один. Рычание и вой поднимаются, лишь когда койоты чуют кошачий запах; тогда негритянка щелчком выдворяет рысей за занавес, удаляется и сама, мимолетно хлопнув товарища по плечу. Силач ставит клетку, выпускает зверей. Они глядят равнодушно, будто мы не стоим их внимания: не бросаются, не пытаются удрать, не скалятся. Койоты просто начинают ходить вокруг хозяина, держась друг от друга на одном расстоянии, быстрее, быстрее, быстрее. Миг — и они уже бегут, сливаясь в серое кольцо. Человек спокойно стоит, обратив взор вверх. Свет почти не отражается в его глазах.

В круговых перемещениях зверей есть нечто магическое. Музыка тихая: играет лишь пара флейт, за ними слышно: силач-индеец что-то бормочет, гортанно и низко. Потом, издав короткий рык, он садится, точнее почти падает на колени. С ним садятся и койоты, как и хозяин, задирают морды к небу и… начинают выть. Впрочем, в звуках слишком много переливов, необъяснимой мелодики, завораживающе жуткой красоты, чтобы назвать это воем. Нет. Это пение. В программе номер так и значился: «Поющие койоты».

— Черт, этот тип управляет ими, да, Селестина? — Отец, видимо, поняв, что я не лучший собеседник, обращается к матери. — Феноменально!

Звуки околдовали, обездвижили публику. Мы слушаем песню дикости и цивилизации, Зверей и Человека, ставших едиными, и поет ее нам сама ночь. Но вот песня обрывается, и пятеро — силач и койоты — одновременно встают. Публика аплодирует. Индеец принимает восторги ровно, лицо хранит отстраненное выражение до самого исчезновения со сцены. Клетку он уносит на плечах, звери бегут следом. Освещение снова меняется: становится зеленым.

…Мы видим «Адама и Еву» — гимнастов в телесных костюмах; у обоих на шее по змее. Твари крупнее живущих в Зеленом мире, крупнее и страшнее, несмотря на то, что, как и койоты и рыси, безоговорочно покорны артистам. Мужчина и женщина улыбаются нам и друг другу, поднимаются по веревочным лесенкам на угловые столбы. Под музыку, ставшую бодрой и громкой, двое танцуют там, меж небом и водой. Танцуют на натянутом канате, двигаясь навстречу; даже с такого расстояния я вижу мертвенный блеск чешуи, вижу, как с людскими телами, подчиняясь ритму, изгибаются змеиные. В миг, когда «Адам» и «Ева» встречаются ровно на середине пути и сплетаются в объятии, сплетаются и змеи. Зрители вопят в совершеннейшем экстазе, хотя кое-кто шепчет с отвращением: «Богомерзко!». Но даже преподобный Ларсен улыбается и позволяет себе пару хлопков.

…Номеров много, каждый необычен. Появляющиеся меж ними клоуны вызывают всеобщий смех, но я обращаю на сценки-вставки все меньше внимания, равно как и на основное действо. Меня не привлекает ни жонглирование, ни огнеглотание, ни синий ара, предсказывающий приглашенным на сцену зрителям будущее. Что-то тревожит, приподнявшееся было настроение падает. Я нахожу руку отца и сжимаю ее.

— Эмма?..

Не поворачиваюсь, боюсь встревожить его выражением лица. Мне просто так спокойнее, насколько вообще это возможно для моей измученной души. Сцена снова гаснет. Затем зажигается тревожный красный свет. Пришло время Великого. И кончилось мое время…

…Первое, что открывается взору в кровавом сиянии, — большая пустая рама. Она парит в воздухе, хотя наверняка ее поддерживают незаметные нити; не для того ли, чтобы скрыть их, приглушили освещение? Прямоугольник подрагивает; на золоченом дереве пляска тусклых бликов. Скрипки начинают играть что-то вкрадчиво-нервное, и на дальнем конце сцены появляется человек, которого я узнаю. Метис, проводивший нас до берега. Он выступает из тени и плавно разводит руки; галуны на одежде сверкают. Вот он достигает рамы… берется за нее, будто силясь сломать… и перешагивает край.

Пустота вспыхивает, идет беспокойными волнами. Облик метиса начинает искажаться; из несуществующей картины выходит уже другой человек, которого с первым роднит лишь длина волос. Изменился даже их цвет: тяжелые крупные локоны пламенно-рыжие. Мужчина высок и строен, веснушчат и бледен. Он одет в белую рубашку и брюки, за спиной стелется синий плащ. Пока зрители тянут шеи, пытаясь понять, куда исчез метис, я не могу отвести от незнакомца взгляда. Его глаза — желтоватые глаза хищной кошки — пылают.

И они устремлены прямо на меня.

Зрители, не разгадав трюк с превращением, начинают хлопать. Великий кланяется, а когда выпрямляется и опять разводит руки, из рукавов вылетают пять крупных мотыльков. Мужчина хмурится, что-то бормочет и кидается ловить насекомых. Удается поймать только одно, с ним Великий и замирает в напряженной позе, припав к настилу. Вновь разворачивается к нам, демонстрируя руки, меж которых должна биться бабочка. Разводит пальцы, и…

От ладоней летит вверх язык пламени, разрастается и превращается в птицу. Махнув крыльями пару раз, птица — феникс — устремляется к берегу и, став еще больше, камнем падает прямо на нас. Доктор и родители пригибаются, я тоже. Птица задевает меня крылом по волосам, мимолетно обжигает мочку уха. Я вскрикиваю. Но не от боли.