Рыцарь умер дважды

Он прав по всем законам этикета. Вот только зачем какие-либо наши законы жителю Зеленого мира? Мертвому жителю. Я окликаю маму поверх папиной головы, повторяю слова о дурноте заплетающимся языком, — пока красующегося волшебника отгораживает толпа зевак, куда влился доктор Адамс. Мама пытливо вглядывается в меня, хмурится, но наконец уступает.

— Ох… Ну хорошо, милая. Поедем вперед. За отцом пошлем повозку обратно.

— Женщины! — ворчит отец. — Что за горе с вами вечно. Ладно, отбывайте…

И он тоже пропадает в толпе. Я, дрожа, стискиваю мамино запястье, тащу ее прочь. Ноги заплетаются. Колени словно превратились в студень.

— Да что с тобой, родная?.. — летит в спину. — Подожди!

Мелькают лица, режут слух голоса. Спотыкаюсь, снова спотыкаюсь, упрямо продвигаюсь дальше и молчу. Молчу, даже когда вдруг налетаю на кого-то, и этот кто-то тревожно окликает: «Эмма?». Меня пытаются взять за руку холодной легкой рукой. Удержать. Но я не даюсь.

— Оставьте меня, оставьте!

Проклятье! Проклятье, лишь одно из многих, сегодня обрушенных на меня. Я кидаю на Сэма Андерсена взгляд и торопливо иду дальше, почти бегу, путаясь в платье. Мама, будто поняв что-то, не отстает, не останавливает, не ропщет. Толпа смыкается позади, возможность нас преследовать отрезана. Я не успеваю даже заметить, один Сэм или с родителями. Впрочем, это уже совсем неважно. Ничего не важно.

Вскоре музыка стихает. Мы с мамой поднимаемся на холм, где оставили повозку. Лицо остужает ветер, можно передохнуть. Я смогла. Спаслась. Отсрочила что-то. Надолго ли?

— Милая… — Мама останавливается рядом и берет мое лицо в ладони. — Милая, ты так бледна, будто увидела призрака. Или что-то хуже? Тебя испугал мистер Великий?

Кусаю губы и силюсь не заплакать. Испугал. Вот только испугал — не то слово, не отражает и трети сути. Я оборачиваюсь в сторону темной Фетер. С высоты цирковое судно — как сгусток колеблющегося желто-красного пламени. Адского пламени. И демону нужна я.

* * *

Едва поднявшись к себе, я начинаю исступленно молиться — падаю перед распятьем. Я не знаю, что именно так потрясло меня, не могу рационально объяснить. Наверное… сила, ослепляющая потусторонняя сила, пропитавшая каждый номер Мистерии. Для горожан увиденное — ловкие фокусы, стоящие пары долларов и совета соседям тоже сходить. Я же знаю правду, одна знаю правду: это не фокусы, а колдовство, колдовство мира, уже убившего мою сестру. Хуже того, поговорив с мертвецом в Саркофаге, я спуталась с тем миром, дала обещание, следствий которого не поняла. Теперь он… нет, не он, а оно, прикидывающееся человеком существо с мелодичным голосом, пробралось сюда. И может сделать со мной что угодно.

Слова «Господи, помилуй» застревают в горле, когда раздается стук в дверь. С усилием выпрямляюсь, медлю, прежде чем отозваться, и просто вглядываюсь в темнеющий на стене крест. Как хрупка распятая фигурка, как величественна даже в этой хрупкости. И как жалка я.

— Эмма, отец вернулся! — Мама стучит снова. — Впусти меня, пожалуйста.

— Я… устала. Я ложусь спать.

— Эмма, нам нужно поговорить. Пожалуйста… не мучь меня.

Покоряюсь умоляющей интонации: чему повредит разговор? Но, открыв дверь, замечаю: мама сменила темное уличное платье не на голубое домашнее, а на серое — сдержанное и все же парадное. Поблескивают клипсы, волосы убраны в прическу. Дурное предчувствие, приглушенное молитвой, возвращается.

— Ты в порядке? — Мама нежно и тревожно приглядывается ко мне. — Представляешь, Генри привез гостей. И каких гостей…

Сэм. Догадка ужасна. Приехали Андерсены, и придется посмотреть их сыну в глаза, посмотреть и вспомнить, как горчил на моих губах поцелуй, предназначенный другой. Я ведь все еще слышу собственный глупый лепет: «Я люблю тебя. Люблю. Люблю», — слышу и задыхаюсь. Но все оказывается хуже, намного хуже, чем я могу вообразить.

— Заехал доктор Адамс. — Мама заводит за ухо прядь моих волос. — Волнуется о нас, хочет подбодрить. Привез кое-кого, с кем дружил на фронте, того самого… мистера Великого. Он иллюзионист, его по-настоящему зовут Амбер Райз, и он сегодня с нами ужинает. Очаровательный джентльмен, такой веселый! Здорово, правда?

Пол уходит из-под ног. Хватаюсь за мамин локоть, липкий озноб пронзает насквозь.

— Мама… — выдыхаю ей в самое ухо. — Плохо, голова… Можно я не буду спускаться?

— Ох, девочка моя…

Она прижимает меня к себе, гладит, помогая устоять. Щемит сердце от этой нежности; только бы не заплакать, ведь нежность обречена на что-то очень, очень скверное. Я выпрямляюсь сама. Прежде чем я повторила бы «Можно?..», мама берет меня за плечи.

— Послушай, Эмма. — Она с явным трудом подбирает слова. — Послушай, хотя это будут мало отличаться от того, что говорит пастор. Я знаю, что с тобой творится. Знаю. Понимаю.

Да?..

— Нам не хватает Джейн, Эмма. — Голос срывается, но мама собой овладевает. — Всем нам, разница лишь в том, что мы с отцом немного… огрубели, не так хрупки, пытаемся следовать утешающим заветам церкви. Он может заниматься пароходами, я могу тоже делать дела и прятаться. И у нас есть еще ты, наше яблочко… понимаешь?

Киваю, хотя слова подобны шуму, лишенному смысла. Я уже знаю, к чему они ведут.

— Эмма. — Мама удерживает мои руки. — Не замыкайся. Не надо так, прошу. Джейн хотела бы, чтобы ты жила. Я знаю.

Джейн хотела бы многого, мама. И ты не знаешь об этом ничего, как и я. Я блекло, безнадежно улыбаюсь. Мама сжимает пальцы крепче.

— Теперь тебе жить за двоих, Эмма. И пожалуйста…

«Жить за двоих». Похоже на правду. А дальше умереть за двоих? Я закрываю глаза.

— Пожалуйста, спустись. — Мама целует меня в лоб. — Не наряжайся, не надо, просто спустись. Поужинай. Тебе будет интересно и, может, станет легче. Мистер Райз добр и обаятелен…

Мистер Райз пришел не утешать нас в скорби, мама. Мистер Райз приехал в город не веселить публику, мама. Мистер Райз заберет твою вторую дочь, мама. Скоро.

— …А как только ты скажешь, что устала, никто не станет тебя удерживать. Я не разрешу.

Она выпускает меня, и несколько секунд мы глядим друг на друга. Потом мама выходит, а я падаю обратно на колени.

Я выйду к нему, мама. Выйду. Лучше так, чем снова слышать его голос в своей голове.

* * *

Нас знакомят, и Амбер Райз галантно целует мне руку, говоря, что очарован. Мы садимся за стол, и мне начинает казаться, что догадки ошибочны. Великий не обращает на меня внимания; его занимает что угодно: еда, обстановка, отцовские комплименты фокусам, акцент кухарки, доктор Адамс. Что угодно и кто угодно, но не я.

— Ну, ты впечатлен? Впечатлен? — интересуется он, тряся шевелюрой и перевешиваясь через край стола, хотя доктор сидит рядом. — Я помню, как ты хватался за сердце, когда в Сан-Франциско я показывал фокус с ледяным кубом. Утешься, я его забросил. Скука.

— Вы выбирались изо льда? — Мама с ужасом глядит на него. — Но это опасно! Вас может парализовать! И вообще ваши номера такие страшные…

— Они не только страшные! — Амбер Райз назидательно поднимает палец. Белые манжеты оттеняют золотые веснушки. — Они еще продуманные и отработанные. Поэтому, — он шлет маме ласковую улыбку, — за меня не нужно бояться. И тем более за тех, с кем я выступаю. Марси и Золи, негритянки, которых я сегодня распилил, безоговорочно мне доверяют вот уже три года. К слову… — фыркнув, он вдруг по-мальчишески пихает доктора в бок, — я подумываю жениться на одной из этих красавиц, только никак не выберу. Возьмешь вторую? Ты же по-прежнему холост?