Рыцарь умер дважды

Я не мог ответить на многие вопросы: как потерял сознание, какой роты, с кем служу. Я указал в небо пальцем и спросил, что это, подразумевая блестящие точки.

— Тебя не контузило ли, приятель? — спросил кто-то, и я не смог ответить на это тоже.

— Как тебя зовут-то? — спросил другой.

Я успел подметить, как они обращаются друг к другу. Среди солдат были Джон и Джек, Сэм и Патрик, Марки, Рон, Саймон… ничего, похожего на «Эйриш», тем более на «Своевольный Нрав». Я опять не находился с ответом; я понятия не имел, как меня могли бы звать, чтобы это не настораживало, но и не звучало так нелепо, как услышанные имена. И я вдруг вспомнил… «Желтый такой камень, его добывали в море»…

— Амбер, — сказал я.

— Кучеряво, — со смешком отозвался кто-то, но большинство только покивало.

— А фамилия? — задали новый вопрос.

Тут было чуть проще, нужные слова вспомнились быстро. «Старине Джиму Райсу больно и… б-безнадежно».

— Райз. Амбер Райз.

Я изменил лишь один звук. Один звук, выдающий правду обо мне. [32]

Меня перестали допытывать. Мне дали кусок хлеба с вяленым мясом, кружку какого-то темного горького напитка и отправили на поиски доктора: «Пусть старина Мильтон посмотрит твой чердак». К «старине Мильтону» я и отправился. И прямо сейчас я знаю: именно с этого знакомства на самом деле началось мое воскрешение в Мире синего неба.

32

To rise (англ.) — вставать, восставать, одно из значений также воскресать.

…Я знаю: есть что-то злобное в богах-созидателях — Разумных Звездах. Они, эти боги, могут смилостивиться, только если скалить зубы и отчаянно выгрызать милосердие прямо у них из глоток. И даже тогда милосердие будет иметь обратную сторону, острые края или слишком высокую цену. У милосердия, проявленного ко мне, было все это.

Я — вечно живой и вечно мертвый. Мои подданные верят, что я раз за разом отправляюсь в звездные странствия — на самом деле во второй дом. Я возвращаюсь, и Обезьяна открывает каменные глаза; я говорю с народом и даю советы. Но я ухожу. Ухожу, едва зарубцуются раны от клинка Мэчитехьо, ведь я так люблю Землю, где могу ходить и дышать. Я живу. Пока старые раны не открываются. Они открываются всегда, рано или поздно, просто намного медленнее, чем в Агир-Шуакк. Тогда приходится простирать к чужим звездам руку. Молить, чтобы они вернули меня в мою могилу, под мое небо. И, проживая полжизни на Земле уже восемь лет, я никак не мог придумать, что же мне с этим делать.

…Теперь я нашел ответ. Вновь истекая кровью в заточении, я впервые закрываю глаза спокойным и счастливым. У меня есть немного времени на отдых, а надежда — моя колыбельная. Добрых снов, Эмма, добрых снов, Мильтон. Вскоре я за вами вернусь.

6 МОЛНИЯ

[ВИНСЕНТ РЕДФОЛЛ]

Витрина кондитерской стеклянная, единственная на всю Монтгомери — центральную улицу Оровилла. Владельцы остальных лавок и заведений предпочитают глухие стены и двери, а в качестве опознавательных знаков вывески — массивные, тяжелые, дешевые, в общем, такие, чтобы затруднительно было украсть, а если украдут, — не слишком жалко. Витрина же кондитерской именно прозрачная, так что снаружи отлично видны торты и пирожные на многоярусных блюдах. Зато другого не разглядеть: мастика и тесто, из которых сделаны «зазывные» угощения, столь стары, что желающий полакомиться лишится зубов.

Отец говорил, инциденты были, подгулявшие бродяги разбивали витрину ночью. Это сейчас старожилам города известно, что в нерабочее время поживиться тут нечем; хозяева, живущие на втором этаже, не оставляют внизу ни выручки, ни еды, ни посуды. Не украсть даже аляповатые картины: они написаны прямо по штукатурке. Поэтому «Сахарная фея», любимая и у «новой аристократии», и у городской знати, и вообще у всех, у кого водятся деньги, поблескивает чистым стеклом. Из зала можно наблюдать, как проезжают по улице повозки, спешат прохожие или иногда кто-то из рейнджеров появляется из-за угла обозреть обстановку. Последних позабавил бы я, сидящий за столиком с изящной чашкой кофе и блюдом эклеров.

Нечего и говорить, я — вооруженный, в черном — выделяюсь среди щебечущих леди и парадно наряженных семейств. Мой пропыленный облик уместнее был бы в питейном заведении, коих в Оровилле несоизмеримо больше. Но Бэби Уоррен, хозяйка кондитерской, привыкла к моим визитам, даже запомнила, какие пирожные я предпочитаю. Она, возможно, догадывается, что я захожу не развлечься, а побыть в покое, чего не найдешь в салуне и портовом трактире. Не говоря о том, что в салунах и трактирах не подают сладкого, которое я люблю куда больше, чем спиртное. У каждого свои порочные страсти.

— Что-то еще, мистер Редфолл? — Бэби опирается на стол против меня и недвусмысленно наклоняется. Взбитые локоны вьются поверх кружевного воротничка, этот воротничок невозможно распахнут. — Нам привезли профитроли. Такой нежный крем…

— Нет. — Выкладываю на стол горку монет. — Благодарю. Мне пора.

— Жа-аль, — томно тянет она, проворно сгребая оплату. Еще пару секунд пышный бюст открыт моему взгляду, потом Бэби распрямляется. — Заходите почаще. И на подольше.

— Постараюсь. — Отпиваю кофе, сегодня какой-то особенно крепкий. Бэби вздыхает.

— Вас не видать в последние дни. Раньше вы ведь порой водили сюда…

— Мисс Бернфилд. Да.

— Надеюсь, — она подмигивает, — вы подыщете новую подругу. А если нет, так приходите один. Я всегда рада.

Острая на язык мисс Джейн, как и большинство «богачек», не нравилась Бэби, я замечал. Теперь она даже не делает вид, что огорчена, и это честнее напускной скорби более благочестивых граждан. Мисс Джейн похоронили лишь восемь дней назад, а все уже ходят в цирк и занимаются своими делами. И все равно считают долгом возвести очи к небу, стоит услышать имя бедной девушки или столкнуться с кем-то из ее семьи.

— Ой… — Бэби смотрит на улицу и хмурит подведенные брови. — Не по вашу ли душу?

Проследив ее взгляд, вижу: высокая фигура прислонилась к стене против кондитерской. Человек в черном, светлеет лишь полоса тугого воротника. Надвинутая шляпа не может скрыть неестественной бледности кожи и белизны волос. Голова опущена, руки скрещены; носок сапога, постукивающий по земле, выдает нетерпение.

— Пастор пришел за заблудшей овцой!

Бэби ехидно хихикает. Она католичка; преподобный Ларсен вызывает у нее, как и у многих ее собратьев, недоверие с толикой возмущения. В Оровилле давно нет религиозных стычек, но желчное лицо девушки, еще недавно милое и приветливое, — яркое напоминание, сколько неизжитых споров спит под изъеденной временем и золотом кожей нашего города.

— Не думаю. — Залпом допиваю остывший кофе. — Но у него может быть ко мне дело в свете последних событий. Пойду.

— Почему он сам не зайдет? — Как всегда, Бэби готова осудить каждый поступок Ларсена, вплоть до чиха. — Будто наше заведение какое богомерзкое…

Усмехаюсь, неторопливо вытирая салфеткой губы. У Натаниэля Ларсена немало странностей; это, пожалуй, самая противоречивая натура, какую я встречал. Например, он не видит ничего зазорного в том, чтобы застрелить нарывающегося головореза, но при этом…

— Он говорит, не подобает сану ублажать плоть сладостями. Не обижайся.

— Наверняка он ублажает ее выпивкой, — бормочет она, дуя губы. — Или чем похуже…

— Уважай слуг Господа, Бэби. — Приняв строгий вид, забираю с тарелки оставшийся эклер. — Воздастся.

Ее игривый смех провожает меня до самого выхода. День ясный, но ветреный, холодный для лета. Расплата за вчерашнее тепло — ночь Мистерии была душной. Впечатленные люди, кстати, отсыпаются: с утра я мало кого видел на улицах. Горожан меньше, чем обычно, даже сейчас, хотя часы летят к десяти.