Рыцарь умер дважды
Шрифт:
— Если бы ты вернулся…
— Если бы осталась ты, — тихо отвечу я.
…Ты уйдешь и попытаешься полюбить кого-то, кто ближе, чище, правильнее. Ты поймешь две вещи: мой второй сын носит тень моей души, а сам я, — видя его глазами твое отчаянное бегство, — не смею ставить тебе в вину измену. Ни один поцелуй, ни одно слово, ни один танец. Чтобы понять, где ты хочешь быть, нужно порой бежать из этих мест прочь. Не так ли поступил тот, кто отправился в Лунные Земли?
…Я поцелую тебя чужими губами, но в мои глаза ты будешь смотреть, говоря «Я люблю тебя». А потом ты вернешься, Джейн, и впервые мы проведем вдвоем долгие семь дней, лишь пять ты отдашь повстанцам. Мы поклянемся
…Но ты ляжешь в могилу раньше.
Оно вкрадывается в запах цветов — тление. Ты еще дышишь, но падают руки, и на миг распахиваются глаза. Ресницы тут же смыкаются подобием врат в Царство Мертвых, мучительно и неотвратимо, но я успеваю увидеть: там, во взгляде, страх. Тебя снова убили. Кто-то всадил в тебя нож. Еще раз. И еще. И ты это чувствуешь.
— Джейн…
Шевелятся губы. По ним разбегаются темные кровавые надломы.
— Я с тобой. Я с тобой, слышишь?
Улыбаешься, пытаешься коснуться меня вновь, не можешь. На дрогнувшей руке проступает первое пятно, с цветов в волосах отпадает один бутон за другим. Мне не нужно видеть больше ничего, не нужно ничего ждать. Кровь Ягуара — не та, не спасение. Я закрываю глаза, и опорожненная чаша на полу осыпается пеплом.
…Там, перед Саркофагом, я гляжу на тебя лишь миг и шепчу:
— Я здесь.
«Ничего не бойся. Не исчезай. Умоляю, просто подожди еще немного».
Но это только моя душа, Джейн, только твоей душе, а Белая Обезьяна не услышит. Я возвращаю крышку и отворачиваюсь от рвано, насмешливо мерцающих глазниц. На постель падаю как подрубленный, и пальцы находят василек. Лепестки — давно прах. Он лишь выглядит живым, лжет. Вой умирает, не достигнув горла, — я стискиваю зубы.
Я знаю… третий сын сделает все, что я приказал. Я знаю: если этого будет недостаточно, подаренный нож не даст ему сбиться с дороги. Я знаю: на моем пути еще не пройдено несколько шагов. Но в опустившемся тумане, ослабленный и отчаявшийся, я не смогу их сделать.
Поэтому прямо сейчас я отрину все мысли и отдохну. Ты рядом. Это не будет трудно.
– tawmi-ma-
— Правда будет для них непроста, и сложным будет мир.
Так я сказал, прощаясь с тобой у Исполинов, и ты прошептала:
— Для тебя тоже. Есть тайны, которых ты не знаешь. Их много. По всем этим землям.
— И что же ты знаешь о них лучше, чем я? — невольно я усмехнулся.
— Самонадеянный, гордый краснокожий. — Ты подняла ладонь, на свой манер изображая наше традиционное прощание. — Я знаю все, что за пределами башен. Вы давно перестали быть диким народом. Даже охотитесь по соседству, подобно ленивым белым богачам.
— Не заблуждайся, бледнолицая. — Я перехватил твою руку, шутливо поцеловал, прижал к груди. Но ты больше не смеялась, глядела серьезно и грустно.
— Многие из этих тайн нелегки. И еще… — ты помедлила. — Я, возможно, вернусь не одна. Поэтому — не только ради прощания — прошу времени.
— Кого же ты собралась привести? Не сестру ли? И не одного ли из моих сыновей?
— Кого-то… кто примет правду. Но это не те, кого ты назвал.
Я не растолковал этих слов, лишь подумал: тебе непросто оставить все, чем ты жила. Дом нашего племени — природа, и мы обретаем его где угодно. Белые привязываются чаще к тому, что сотворили сами: к жилищам, дорогам, местам, где работают, едят и молятся. А еще белые не умеют отпускать из своего жизненного круга. Ты — дочь их народа, пусть лучшая. И я сказал:
— Не
приводи никого, с кем мне придется тебя делить. Им со мной не ужиться. Все прочие же будут нашими гостями.И снова ты засмеялась, и прильнула ко мне, и я поцеловал тебя в лоб.
— Он важен не мне, — прошептала ты. — Ты возблагодаришь небо, Мэчитехьо. Ведь он принесет тебе покой.
Теперь я уверен: ты говорила об Эйрише, каким-то чудом пощаженном смертью. Знаю: он — тоже веха пути. И он еще может привести на новый круг.
Меня. Нас, Джейн.
Доброй ночи.
4
НОЧНЫЕ ДЕМОНЫ
Я вырываюсь из сна с одной мыслью: больше вовсе не смыкать глаз, пока не умру. Кошмары отравили мою кровь, дурманом заполонили рассудок. С мокрым лбом, колотящимся сердцем я, резко сев на тюремной койке, вглядываюсь в темноту, но вижу по-прежнему ее. Джейн.
Мертвое лицо ее гладят чьи-то руки — мои ли, чужие? Я ли держу ее, тлеющую, в объятьях — или другой? Чей голос шепчет ей: «Вернись»? Преподобный Ларсен, преподобный… Как глуп я был, что не воззвал к нему раньше. Как он нужен мне сейчас; если бы только он мог услышать крик о помощи сквозь разделяющий нас город. В день, когда священник приходил уверять меня в моей собственной невиновности, я спал хорошо и крепко. То был последний раз, когда я так спал; вскоре сны вернулись, став ярче, подробнее. А недоуменный гнев отца, равно как и горькие слезы матери, окончательно сделали существование невыносимым. После того, как родители навестили меня в заключении, душа моя потеряла последнюю опору. Я умолил шерифа более не пускать их. До виселицы. Она маячит впереди, а если нет, я избавлюсь от жизни сам или помогут обозленные горожане.
Я один; прочие камеры пусты. Вчера вечером забрали двух грабителей, чтобы везти в Сакраменто, сегодня выпустили последнего дебошира, подравшегося в порту. Ночной рейнджер коротает время в участке, нет и начальника тюрьмы. В сомкнувшейся тишине я много бы отдал, чтобы услышать храп, собачий лай, пьяное пение с улицы — хоть что-то. Живое, настоящее, что-то, что напомнило бы: я на земле, я не низвергнут в преисподнюю Алигьери, о которой наивно помышлял. Впрочем, я мечтал о Седьмом круге. Ныне же я вмерзаю в лед Девятого.
«Лед, не искра…»
Слова — уколом в висок, жар — волной по спине. Голос наполняет безотчетным ужасом припоминания; я будто слышал его не раз, будто должен узнавать, будто, если попытаюсь, вспомню даже имя того, кто говорит. Но пока имя в голове лишь одно. Люцифер. Сатана. Вот-вот он снова овладеет мной. Хорошо, что мне некого убить здесь.
Закрываю лицо руками, потными и трясущимися. Тру виски, качаюсь из стороны в сторону, крещусь — и голос уступает, уходит. Я свешиваю с койки ноги, нетвердо встаю, бреду к окну. Они надежные здесь: помимо решеток толстые внешние стекла, через которые не пробраться сквозняку. И все же там, в прямоугольнике ясного неба, я надеюсь найти если не прохладу, то успокоение.
Звезды яркие, обманчиво близкие. Я вспоминаю, как смотрел на них из сада с Джейн и как неуклюже пытался блистать астрономическими знаниями. Она слушала с выражением, которое я принимал за любопытство, но теперь, вспоминая, назвал бы скорее ласковым сочувствием. Удивительно… чем больше я думаю о Джейн, чем больше воскрешаю общих минут, чем больше терзаюсь горем, — тем дальше она, тем больше напоминает образ одного из любимых маминых «венецианцев» или героиню полузабытой книги. Может, так со всеми, кого мы убиваем? Впрочем, преподобный не верит, что я убийца, шериф тоже. Верю ли я? Могу ли…