Рыцарь умер дважды

Ты снова ничего не сказала, лишь горько усмехнулась и прошла вперед. Нервное движение — отстегнула часть доспеха, скрывавшую горло, и с глухим лязгом бросила это подобие удавки на стол. Глубоко вздохнула. Остановилась. Обернулась.

— Чего же ты ждешь? — Голос звенел, обрывался.

Я продолжал стоять в дверях, не приближаясь, как в оцепенении.

— Вина?..

Ты покачала головой, потом кивнула и обхватила себя руками за плечи. Чешуйчатая полоска, скалясь металлом, блестела на столе, блестели твои глаза. Я вышел и вскоре вернулся, наполнил два кубка из полупустого кувшина и лишь тогда шагнул навстречу Ты не отступила. Приняла вино из моих рук. Осушила кубок, в то время как я лишь пригубил свой. Тихий стук — поставила древнюю чашу на стол, я повторил это движение. В горле было сухо, но пить больше не хотелось.

— Не мучай меня.

Ты прошептала это, когда я опустился подле твоих ног и осторожно освободил их от грубых тканых обмоток. Сделала нетвердый шаг назад, еще два и села на постель. Ты не сводила с меня взгляда, пока я не приблизился, а потом все же сдалась: закрыла глаза, сильно свела обнаженные острые колени и, скрестив руки, обняла себя за плечи. Я не решился тронуть этот зыбкий доспех стыда и ужаса. Присев рядом, я коснулся только твоего лица, завел падающую прядь за ухо, но ты вздрогнула, будто мои пальцы оставили клеймо. Может, милосерднее было добавить в вино соцветия дубоизии, делающие упрямца безвольным, а умирающего — покорным судьбе. Но с таким милосердием пришла бы и агония очередной лжи.

— Как ты боишься меня… Я не думал, что увижу так близко твой страх. Даже когда буду убивать тебя.

Задрожали твои ресницы, и тени от них на бледном лице, и темный мир вокруг.

— Ты сбежала. Ты столько пряталась от меня за другими. Ты изменилась…

Кончиками пальцев — по твоему подбородку, шее. Страх бился там, в жилах, вливался в мой пульс. Затаенная, не изжитая ярость вторила: крепче, сдавить, до хрипа. Не слышать, не слышать… я не желал слышать ее. Только тебя.

— Скажи правду, Жанна.

Ты опустила руки. Остался лишь один доспех, за которым ты еще силилась спрятаться.

— Скажи правду, Джейн. — Коснувшись лбом холодного лба, я искал одного: твоего взгляда. — Скажи, и я не трону тебя против воли. Обещаю. Я…

Ты открыла глаза — сумеречное зеленое небо посмотрело на меня. Оно медленно полнилось чернотой, которую я уже видел единожды, во время Дождей. Вздох.

— Я не боюсь тебя. — Голос был едва различим, но из него исчезла дрожь.

Снова ложь. И для нее я еще недостаточно ослеп.

— Не боюсь давно.

Вздох. Ты опустила веки на один тяжелый миг. Я по-прежнему касался тебя, слышал стук твоей крови, понимал: в любое мгновение рассудок может меня предать. Твое дыхание, запахи вина и дыма — слишком близко, слишком долго. Слова «Не мучай меня» повторил внутри мой собственный голос, и каждое вонзилось в плоть, каждое — в одно и то же место, каждое — в зажившую рану над левой лопаткой.

— Я не боюсь тебя, — тихо повторила ты. — А боюсь того, какой становлюсь с тобой. Очень боюсь. Я… — ты запнулась. — Господи, я…

Я еще недостаточно ослеп. Нет… я давно стал безнадежно слепым.

— Я ведь одержима тобой. — Пальцы сжались на моем вороте, отчаянно встряхнули, точно ты пыталась меня разбудить и не могла. — Я забываю дом. Веру. Забываю все. Ты не видишь, Злое Сердце? — Пальцы встряхнули еще раз, совсем слабо. — Мне так страшно…

Вздох. Руки упали; с этим движением тебя покинули силы. Ты склонилась вперед, припадая к моей груди, и застыла — чья-то святыня, чья-то надежда, чья-то дочь, безропотно отдавшая себя мне, мне одному. Безропотно отдавшая… Нет, иначе: вросшая в меня, мою душу, мою судьбу. Нас обступила ночь Созидания. И ее древней священной силы наконец хватило, чтобы разорвать круг и замкнуть иной.

…Я целовал твои волосы, скулы, уголки горестно сжатого рта, — а потом ты сама лихорадочно, будто погибая без воздуха, прильнула к моим губам. Я касался металла на твоих предплечьях: ледяная чешуя, нашитая на грубую материю, все еще разделяла нас, пока дрожащими руками ты не попыталась снять облачение. Казалось, оно сковало тебя: ты не могла справиться с ним, резала об острые пластины пальцы, пока я не помог. Ладони скользнули уже не по доспеху, а по легкой рубашке. Впервые. Я не позволял себе даже вообразить теплую нежность твоей кожи, не представлял, как ослаблю шнуровку у груди, не знал: довольно будет обнажившегося плеча, чтобы забыть себя самого.

Я не ощутил, как порвалась нить обережных бус, когда ты потянулась к моему длинному верхнему одеянию. Я едва помнил, как сам снял его, как осыпался с шеи костяной амулет, как упали несколько сломанных перьев с воротника. Неважно. Неважно, ведь они меня не спасут. Я склонился над тобой, распростертой на постели, и снова поцеловал, и посмотрел в глаза. Там, в мерцающей тьме, не было обреченности и покорного страха — только упрямое трепетное «Да». И лед сломался. Во мне разгорался огонь: от того, как ты улыбнулась, как взяла мою руку, прижала к груди. Я услышал сердце сквозь невесомую преграду плоти и ребер.

— Джейн.

— У тебя это так странно звучит… повтори.

Ты всегда без страха произносила мое имя, зачарованное погибелью. Чужой для наречия яна узор звуков, «Джейн», тоже нес в себе колдовство. Иное. Запретное. Твое. И я ему подчинился.

…Мы не говорили больше. Мы не могли отстраниться друг от друга, и я узнал, как порабощают тебя самые легкие поцелуи в шею, самые невесомые касания пальцев к пояснице. Сильнее других, сильнее тех, что ниже, настойчивее, жарче. Ты изведала их впервые, вновь не зная ничего за пределами книг, вновь ведомая лишь природой, — и отозвалась. Потянула меня ближе, теснее, обнимая и запуская в волосы пальцы, выгибая в невинной порочности спину, чтобы прижаться грудью к моей груди. Я вспомнил обещанное в обмен на правду, ту, что столько была перед глазами. Огонь еще не стер память, даже завладев всем остальным.

«Я не трону тебя против твоей воли». Но…

— Я так долго желала этого. — Ты открыла глаза. — И я буду гореть в аду. Идем со мной.

В одной из историй, которой страшат юных влюбленных, — о безумной колдунье, носившей ожерелье из человеческих сердец, — в конце сгорел целый мир. Так сгорал и наш, и я не смог этого остановить.

…В ночь Созидания пролилась кровь — когда ты вскрикнула и прильнула ко мне, хрупкая, обжигающая и необходимая. Кровь стала благим знамением, ведь за болью пришла жажда, шепнувшая твоими губами: «Забери эту грань…». И я забрал — целуя тебя, вжимая в сбившееся покрывало, то плавно оглаживая, то стискивая узкие бедра, ловя каждый выдох и стон до последнего. Я услышал его, и почти сразу пламя внутри откликнулось хрипом, вспышкой, дрожью, и угасло вместе с твоим. Но мы опустошенно замерли рядом лишь ненадолго. Вскоре снова наши губы соприкасались, снова мы сплетали пальцы, снова, уже смелее и нетерпеливее, изучали друг друга. Ты возвращала все поцелуи — исступленно, трепетно, а порой отчаянно. Обводила пальцами рану на моей спине, и, будто вспоминающий тебя зверь, она отзывалась колющей болью. Но потом — когда мы вновь легли, когда я закрыл глаза, думая, как очнусь в другой яви, яви без тебя, — ты дотронулась губами до этого рубца над лопаткой, и боль сгинула.

…В ночь Созидания Лис и Койот тоже льнули друг к другу на небе, хотя в союзе их нет любви, а лишь глубинная суть мира, как в солнце и луне. В ночь Созидания — на рассвете — я уже знал, что, как и их двойственная связь, не будет вечной твоя решимость. В ночь Созидания я прощался с тобой, скованный привычным льдом, но теперь я знал, зачем он: чтобы заточить боль и безнадежную нежность. Слишком многое по Обе Стороны стояло на нашем пути.

…В ночь Созидания я многое предугадал.

Как ты снова станешь избегать меня, прячась за подросшей сворой «звериных». Как потом вдруг придешь в час мира, только чтобы меня увидеть, и все повторится, и будет повторяться раз за разом. Как ты поймешь, что я, именно я увел племя, жившее близ вашего города, и вновь горестно, но уже без надежды прошепчешь: