Рыцарь умер дважды
Шрифт:
— Эй, а ты?
— Мы с малышкой вас нагоним. У нас… личный разговор.
— А-а-а…
Казалось бы, ответ бессодержателен, но разливается десятком сальных смыслов, которые просто не могут не вызвать омерзения у благовоспитанного джентльмена. Протянув свое скабрезное «А-а-а», волк исчезает, двое — орел и приблизившаяся женская тень — остаются.
— Здесь красивое небо, Кьори… Правда?
— Оно пугает меня. Слишком большое.
Девушка боится, колеблется тростником на ветру вся ее хрупкая фигурка. Невольно я испытываю жалость, даже не видя незнакомки, не зная о ней ничего и причисляя ее к демонам. Впрочем… демонам ли?
— Потому и красивое, лучше нашего. И вообще эти земли великолепны. Я видел издали горы и речные рукава — широкие, ни один не высох. А сколько зверья в лесах, жирного, непуганого. Не говоря об этих уютных домах. А какую девушку я видел в одном из окон…
— К чему ты клонишь, Ойво Сокрушающий Бури?
Так — нервно, сухо — задают вопросы, уже зная ответы.
— Ни к чему, малышка. Ни к чему. Просто… любуюсь.
Так — вкрадчиво, весело — отвечают, когда лгут и даже не прячут лжи.
— Того, о чем ты думаешь, не будет.
— Пока я и сам не готов. Но если бы милая Жанна…
— Этот мир никогда нас не примет. Жанна тебя предупреждала!
Жанна. Как странно все они произносят французское имя, уводящее к войнам забытых веков. Имя той, что вдохновляла огромные армии, а потом совсем юной сгорела в яростном костре. И как странно ощущение, будто и в кошмарах я слышал это имя не раз. Жанна…
— Мне не нужно, чтобы меня принимали добровольно. Я могу и заставить.
— Я расскажу ей. — Угроза девушки похожа на стон.
— Расскажи, — почти нежно откликается орел, явно чувствуя слабину. — А я расскажу, как славно ты помогла нам.
— Я…
Ее даже не приходится перебивать. Она смолкает сама, и после промедления слышится:
— Хватит. Пугай Жанной Эйро и кого угодно еще, но не меня. Ты стала много шуметь, малютка, здорово мешаешь нам… осматриваться. Подзабыла, что повязана с нами?
Кажется, он берет ее за подбородок или гладит по щеке. Она тут же бьет его и отступает.
— Пугливая… все еще пугливая. И почему Жанна вообще над тобой трясется? Ты же…
Но девушка уже собирается, в осанке даже появляется некое надломленное величие. Не знаю, чего ей стоит это, но из голоса вновь пропала малейшая дрожь.
— Ничтожество? Да. Но как думаешь, Эйро, что Жанна, и Вайю, и все иные подумают, если я скажу, что вы принудили меня? Обманули? Запугали? Или… — Теперь сама она подступает, сама касается плеча орла, — что похотливый ублюдок вроде тебя тронул меня? Так, как меня трогать запрещено?
Я снова улавливаю двоякий смысл слов и вздрагиваю. Почти так же вздрагивает орел, в свою очередь отступивший от прикосновения чужой руки.
— Ты не сделаешь этого. Ты никогда не лжешь, Кьори Чуткое Сердце.
— Не лгу. И не предаю. Никогда!
Звук, изначально показавшийся сдавленным рыданием, — истеричный смех. Девушка стоит и заливается, пьяно качается, повторяя: «Не предаю… не предаю…»
— Эй… малышка! — Орел встряхивает ее за плечи. — Не пугай меня! Перестань!
Смех стихает так же неожиданно,
как зародился. Отголоски душит всхлип, а может, вздох.— А ты не зли меня, Ойво. Не зли. Не к добру.
Молчание. За это время я успеваю выпрямиться: пыль забила горло, заставила слезиться глаза. Голос девушки по имени Кьори снова раздается, когда я уже осторожно выступаю из-за койки.
— И не забудь: ты еще не исполнил долг, за который получил мою помощь.
— Не пора ли мне узнать его суть?
— Не пора.
— Ты с каждым днем все страннее. — Тон орла почти участливый. — Да что с тобой? Союзникам нужно доверять. Мы, по крайней мере, действуем во благо.
— Оставь это. — Вспышка злости, и вспышка смеха, и само пребывание здесь будто бы смертельно утомили ее. — Оставь свое «благо», оставь все.
— Ладно, мы еще вернемся к этому. — Сказано скорее из упрямства; именно так отец всегда сдается под напором матери. — Что теперь?..
— Теперь нужно исправлять вашу ошибку.
— Какую?
— Ту, что спряталась за стеной.
Ошибку. Ошибка — я. Замираю, отступаю обратно к койке. Опускаюсь на пол, вовсе ложусь, скрючиваюсь подобно зародышу. Пусть решат, что я мертв. Пусть подумают, что их появление не только лишило меня рассудка, но и остановило сердце. Пусть…
— Убить его? Я могу сам. Эйро все равно выдал себя…
Стискиваю зубы, чтобы не кричать. Удивительно: я думал сам распрощаться с жизнью еще не так давно, а ныне немо взываю к Господу с мольбой пощадить меня, укрыть. И Бог слышит. Он все еще слышит отверженного, отчаявшегося сына.
— Нет. — У милосердия Господа голос, полный тепла. — Он очень напуган, этот человек, ослаб так, что даже не зовет на помощь. А значит, он сможет слушать. Этого хватит.
— Слушать, — эхом вторит орел, и я понимаю: в привычном слове — какой-то тайный смысл. — Я вот силен. И я тоже послушаю. Люблю, когда ты дудишь в эту свою…
— Тише, тише, Ойво. Время идет. Время… время всем спать…
Миг, превративший последнее слово в трель, ускользает: его крадет ветер. Сжавшись на полу, по-прежнему ощущая боль в коленях, дрожа, я открываю глаза — веки будто поднимает мягкая рука. Это невозможно, мы так далеко… но я вижу ее в оконном проеме — бледное создание, совсем не напоминающее зверя, похожее на дриаду. Тонкая, темноволосая. В провалах глаз нежная жалость, и ветви плюща пугливо вьются по шее, вырастая из-за заостренных ушей. Ласкают свирель пальцы, помогая рождаться музыке. Самой красивой, какую я слышал.
— Я знаю, каково бояться. — Слышится мне, и замирает сердце. — Я знаю, как порой хочется забыться. — Черные глаза полны слез, и все мое существо откликается. — Я знаю, что это — неволя. — Она смыкает ресницы, и, будь она в беде, я собрал бы все силы, чтобы ее спасти. — И я помогу тебе. Помогу. Я не могу помочь сама себе, но ты будешь жить. Жить. Спи и забудь этот сон… забудь нас…
Я лежу, уже не скорчившийся — распятый на камне. Я жадно вбираю хрупкие созвучия, дышу каждым переливом, слушаю, любуясь отрешенным лицом, дарящим успокоение, как дарит его лишь молитва. Спать… спать… Без сновидений. Подобно мертвецу.