Рыцари былого и грядущего. Том II

— А ведь ты начал с того, что вы ничего на этой ситуации не теряете?

— Усама!

— Молчу. Но не хочешь ли послушать бывшего ассассина? Это Ахмад, теперь он — правоверный суннит.

Тамплиер, с начала разговора не обращавший на Ахмада никакого внимания, теперь отвесил уважительный полупоклон и спросил:

— Откуда?

— Из Аламута.

— Знал Хасана II?

— Лично — не особо, но присутствовал на провозглашении Кийямы, после чего чудом остался жив.

— Расскажи.

Ахмад рассказал тамплиеру обо всех мерзостях аламутских низаритов, о характере Хасана II и Синана. Кроме того, Ахмад, когда уже был на службе у ибн Мункыза, постоянно собирал информацию о сирийских ассассинах, не раз под видом своего проникая в их крепости. Обо всём, что ему удалось таким образом выведать, Ахмад так же рассказал тамплиеру. Храмовник слушал его очень внимательно, не перебивая. Он побледнел, как полотно, на его лице отражалось теперь уже не отвращение, а боль. Когда Ахмад закончил, Усама сказал:

— Прости монах, что мы погрузили твою душу в зловонную жижу подробностей быта ассассинов, но ты лучше меня понимаешь, что всё это тебе необходимо знать.

— Да, конечно. Спасибо, Усама, спасибо, Ахмад. Многое из того, что я сейчас услышал, мы и раньше знали, но некоторые факты были открытием даже для меня.

— Мы поняли друг друга, Жан?

— Мы поняли друг друга, Усама. Позволишь ли иногда обращаться с вопросами напрямую к Ахмаду?

— Без проблем. Только помни о том, что Ахмад не слуга мне, а приёмный сын.

— Мы всегда стараемся очень бережно обращаться с людьми, которые нам помогают.

— Думаю, мы закончили.

Но тут вмешался Ахмад:

— Позволит ли господин тамплиер задать ему один вопрос?

Жан кивнул.

— Говорят, что христиане, так же как и низариты считают, что рай возможен уже на земле?

— Это не совсем так, — тамплиер был обескуражен богословским вопросом, но быстро собрался. — Тут главное надо понять, мой драгоценный Ахмад: рай — это состояние души. Здесь, на земле, мы должны работать над своей душой, менять её с тем, чтобы приготовить к райскому блаженству. Иные избранники Божии, преуспевшие в этом, уже на земле могут переживать состояние души чем-то подобное райскому. Но не надо к этому стремиться.

— Что же надо?

— Если ты идёшь к господину, ты перед этим чистишь свои одежды. Если идёшь к Богу — очисти свою душу. Старайся и не жди награды.

— Но как очистить душу?

— Действительно. Как очистить душу, если мы только и делаем, что купаемся в нечистотах?

* * *

После разговора с Усамой брат Жан долго ещё пребывал в состоянии тоскливой подавленности. Эмир прав — от его чистой детской веры почти ничего не осталось. Хотя, не так. За 30 лет, которые протекли со времени его первой встречи с ибн Мункызом, его вера окрепла, возмужала и закалилась. Детская вера потому и чиста, что слепа, она не видит грязи вокруг себя, а его вера теперь зрячая, он верит не потому что не видит, а вопреки тому, что видит. Разве он сейчас меньше любит Христа, чем тогда? Разве не одному только Христу он служит? Да так ли?.. Не всегда и не во всём так. И всё-таки, пусть его душа утратила нечто очень важное, но нечто другое, не менее важное перед Богом, приобрела. Может, так? «Господи, исцели!» — взмолился брат Жан и повторил по-гречески: «Кирие элеисон!».

Брат Жан возглавлял секретную службу Ордена и о мерзостях, творившихся на Святой Земле, в том числе и творимых крестоносцами, знал больше, чем кто-либо. Его вера в Христа подвергалась таким испытаниям, какие выпадают на долю немногих тамплиеров. Не раз ему казалось, что его душа начинает гнить, словно труп, отравленная ядом страшной и омерзительной правды о подковёрных интригах Палестины. Знать то, что знал он и не сойти с ума, порою, казалось ему просто невозможным. Тайные сговоры с врагами Христа, которые иные бароны совершали против верных слуг Христовых, разврат, келейно творимый священниками, изуверская жестокость, с которой, порою, обращались крестоносцы с мусульманами.

Необходимость самому иной раз вести тайные переговоры с редкостной мразью, с теми же ассассинами, и улыбаться им при этом. А друзей, таких как Усама, быть готовым в любой момент изрубить на куски, потому что они не только друзья, но и враги. «Так надо», — говорил себе Жан и лечил душу молитвой. И Господь помогал ему, он не сошёл с ума от жестокой правды жизни, он научился переваривать эту правду, он теперь умел из любой мерзости делать выводы, подтверждающие чистоту и святость учения Христова. И он не разуверился в том, что крестоносное дело — святое дело, хотя большинство крестоносцев — отнюдь не святые. О, на этой земле далеко не рай, все тут в грехах, как прокажённые в коросте. Но, либо человек пытается удержать в своей душе хотя бы тень рая, либо не понятно, зачем он вообще живёт.

Тяжелее всего было осознавать, что многие мусульмане — хорошие люди, исполненные возвышенной религиозности, но всё же давить ислам, обламывать, рубить и колоть. Он не усомнился в том, что так надо, потому что если этого не делать, тогда не только в Палестине, но и во всём мире не останется христианства.

Труднее всего было именно это — рубить одних, не переставая их уважать, и поддерживать других, не переставая их презирать. Что делать, если на стороне добра сражались, порою, мерзавцы, а на стороне зла — хорошие люди. Естественно было поддерживать не хороших людей, а добро, кто бы за него не сражался. Это было естественно, но невыносимо. Уже привыкнув к нравственной ущербности обычных политических постановок, брат Жан и не заметил, что ситуация с ассассинами — несколько иная. Сначала всё показалось просто: если союз с ассассинами послужит благому делу укрепления крестоносных государств, значит этот союз есть благо, а иметь дело с мерзавцами — не привыкать. Но Усама обнажил перед Жаном самую суть этой проблемы — поддержав ассассинов, крестоносцы не просто поддерживают мерзавцев, но и носителей мерзкой веры. Значит, они поддерживают распространение мерзости по Святой Земле, а это уже отнюдь не вопрос о личных качествах союзников.

Вот когда политика и религия пришли в противоречие абсолютно непримиримое. С политической точки зрения, приобретение нового союзника — бесспорное благо, а с религиозной точки зрения, поддержка носителей богохульной доктрины — бесспорное зло. Король Амори имеет ввиду снять это противоречие через крещение ассассинов. На нём и греха нет, поскольку он не понимает, что крещения не будет. И говорить с ним бесполезно, потому что прямых доказательств грядущего обмана со стороны ассассинов нет. Значит, весь грех на тамплиерах, которые всё прекрасно понимают и без доказательств. В такую дерьмовую ситуацию Орден не попадал ещё никогда. В этих политических игрищах на кону оказались вера и честь храмовников.

Брат Жан изложил своё понимание проблемы великому магистру Одону де Сент-Аману. Магистр слушал, всё больше мрачнея, потом долго молча расхаживая по комнате, и, наконец, обронил:

— Ты прав во всём, брат Жан, но это ничего не меняет. Мы не можем предать короля. Переговоры с послом ассассинов уже идут полным ходом. Король возлагает большие надежды на этот союз. Если Орден проявит открытую враждебность по отношению к ассассинам — это будет государственной изменой.

— А что для нас важнее, мессир — честь или вера?

— До сих пор тамплиерам не приходилось разделять эти понятия. Наша честь в том, чтобы верой и правдой служить помазаннику Божьему.

— Слова, мессир, слова. Король в делах веры — ребёнок, вся ответственность на тамплиерах — на взрослых людях.

— Так, может быть, нашлёпаем ребёнка по попе и оставим без сладкого? Я же во всём согласился с тобой, брат Жан. Легче стало?

— Вы правы, мессир, я ничего конкретного не могу предложить. Но вопрос не в том, что мы сделаем, а в том, чего мы хотим.