С открытым забралом

Он был холоден и беспощаден.

Занялся кооперацией — и навел здесь партийный порядок. Его послали в комиссию по улучшению аппарата Наркомвнешторга — и он навел в кадрах железный порядок, подобрал нужных людей, способных защищать интересы Советского государства на мировом рынке.

Ему прислали вырезку из газеты «Нью-Йорк таймс мэгэзин». Валериан Владимирович не сразу понял, чье лицо смотрит на него с газетной вырезки. Но над портретом был кричащий заголовок: «Правители красной России. Секретарь Центрального Комитета Российской Коммунистической партии».

Ух ты, добрались и до меня... Дядя Сэм играет в демократию. Показал Андрею Бубнову.

— Похож?

Андрей Сергеевич внимательно вгляделся в портрет, перевел взгляд на лицо Куйбышева.

— Художник уловил главное: ты здесь похож на твой огромный портфель, набитый деловыми бумагами. Дзержинский вон кровью харкает. Как я понял, ты сейчас состоишь во всех комиссиях ЦК, какие только выдвинуло наше суматошное время. Дай бог памяти: тресты, кооперация, нацменьшинства, Наркомвнешторг, наблюдение за работой Центрального бюро коммунистического студенчества, перепись членов РКП(б), вопросы культуры, железнодорожного транспорта, изобретательства, учебных заведений, Института красной профессуры, подготовка к съезду Советов, руководство агитработой в связи с процессом над эсеровскими главарями, выступления перед рабочими, Истпарт, комиссия по женотделу, Профинтерн... Перечислять дальше?

— Хватит. В Астрахани надо наладить партийную работу. Попрошу-ка Сергея Мироновича: ему от Баку рукой подать. Заверну в Баку. Меня в Грузию посылают.

— Зачем?

— Национал-уклонистская группа Мдивани. Нужно надрать им холку.

— А все-таки поберег бы себя...

— Поберег бы, да времени жалко...

Нет, усталым он себя не чувствовал. В нем словно бы накапливались те потенциалы, с которыми ему теперь приходилось иметь дело, — не электрические, а иные, он назвал бы их потенциалами общественными, политическими.

И чем больше он работал, тем больший заряд чувствовал в себе. И все, чем бы он ни занимался, сводилось в одну точку: так велит Ленин, надо очистить революцию от всего наносного, от накипи, въевшейся в ее котлы. Сейчас нет проблем второстепенных: все они важные, потому что контуры социалистического государства еще только обозначаются. И когда безмерно усталый, харкающий кровью Дзержинский возглавляет комиссию по борьбе со взяточничеством — это очень важно. Он занимается продвижением продовольственных грузов из Сибири, занимается наукой, беспризорниками. Он руководит ВЧК и НКВД и в то же время несет на себе непосильное бремя — пост народного комиссара путей сообщения. Великие цели рождают великую энергию. А Дзержинский на десять лет старше Куйбышева...

За последнее время они близко сошлись. В Феликсе Эдмундовиче привлекала беспокойная фанатичная сила, его беззаветность, его яркое горение. Многие вопросы теперь им приходилось решать вместе, как некогда на фронте с Михаилом Васильевичем.

Однажды Дзержинский сказал:

— Ильич поручает нам с тобой заняться Рабкрином и Центральной Контрольной Комиссией. Нужно выяснить взаимоотношения между ними и решить, что делать дальше. Плохо работают...

Даже в холодную погоду окно в его комнате было открыто. За окном спал Кремль, спала Москва. Там лежала черная тишина: ни огонька, ни звука. Только бой курантов через каждый час.

Ленин сидел за столом, откинувшись на спинку кресла, и думал. Глаза были болезненно сужены, складка между бровями обозначилась резче. Он чувствовал, как болезнь с каждым днем все сильнее завладевает им, и теперь торопился.

О чем он думал в эти глухие ночные часы?

Иногда поднимался, на цыпочках прохаживался по комнате, подходил к окну и подолгу стоял, погруженный в свои мысли. Он любил эти ночные часы, когда думалось просторно и неторопливо.

Пришло что-то из юности. Он стоял на «венце», над тем самым обрывом, который якобы вдохновил писателя Гончарова на толстый, пухлый роман, и глядел на тускло поблескивающую внизу Волгу, которая там, на юге, словно бы поднималась к небу и сливалась с ним. Он знал название каждого парохода, мог отличить их по гудкам: то протяжным и басовитым, то коротким, пронзительным, словно повизгивание. Они, эти гудки и свистки, вносили беспокойство, даже буйство в величавое, ленивое течение реки.

Здесь было светлое начало жизни... Потом сверкнули таежные озера и протоки, поднялись хребты в мягком золоте осенних лиственниц. Саяны так его вдохновили, что он даже написал стихи: «В Шуше, у подножья Саяна...» Правда, дальше первого стиха дело не пошло. Здесь как бы второе начало жизни, по которой они пошли уже вдвоем, крепко взявшись за руки...

Потом перед ним бесконечными галереями стали проходить лица людей. Он был связан тысячами деловых и дружеских нитей с этими людьми и с миллионами тех, кого никогда не видел, так как каждый из них протянул свою светлую ниточку к нему, и, пока он стоял здесь, у темного окна, и думал о них, они думали о нем, тревожились за него, жили его большими государственными заботами. Он как бы слился с ними в нечто единое и сильное и испытывал радость от сознания этого.

Чье-то свежее молодое лицо остановило его внимание. Яркое красивое лицо, веселая беспокойная копна волос. Он улыбнулся. Вспомнил: Маняша о нем рассказывала, о вологодских днях... Этот молодой человек, очень деятельный, распорядительный, умеющий глубоко анализировать события, все время напоминает о себе своей неукротимой энергией. Еще тогда, в годы подполья, о нем говорил Петровский. Потом Восточный фронт, Туркестан, Хива, Бухара... Теперь, когда приходится биться за единство рядов партии, за электрификацию, за государственный аппарат, за кооперацию и за все остальное, продиктованное властным требованием обстановки, он, Куйбышев, проявляет «максимум революционной энергии» (так теперь принято выражаться). Его доклад в ЦК о состоянии трестов по своей обстоятельности и остроте политических выводов свидетельствует о том, что он прекрасно разбирается в сложных экономических вопросах. Политическое чутье, научный подход. В нем сразу угадывается крупная личность. Сколько ему? Кажется, нет и тридцати пяти... О тяжелом и бесхозяйственном состоянии трестов он докладывал на заседании Оргбюро ЦК партии. Он — за жесточайший партийный контроль во всех областях экономики: партия должна подбирать руководящие кадры промышленности, а не пускать все на самотек. Да, у него аналитический ум. Дал блестящий анализ всех форм и видов кооперации в России и сделал вывод: партия должна немедленно вмешаться в ее дела. В кооперации — засилие эсеров, кадетов и монархистов. Все прибрали к рукам. Его тезисы о партийной работе в кооперации опубликованы в «Правде». На Всероссийской партийной конференции Куйбышев доложил о состоянии дел. Очень острый доклад, и вывод верный: кооперация — одна из важнейших форм смычки между рабочим классом и крестьянством, путь вовлечения крестьянства в социалистическое строительство. Правильно, точно.

Грядет, грядет XII съезд партии... Каждый съезд — новый поворот в политике, каждый из них — ступенька в будущее. А будущее должно состояться. Главная тактическая задача сейчас — продержаться до следующего тура пролетарских революций. Но удастся ли продержаться при мелком и мельчайшем крестьянском производстве, при разрозненности, до тех пор пока западноевропейские капиталистические страны завершат свое развитие к социализму? Все зависит от отношений между рабочим классом и крестьянством...

Лишь бы болезнь не свалила окончательно...

Как-то всегда было так, что о здоровье не приходилось заботиться. Он болел редко. Не знал затяжных недугов, его организм легко приспосабливался к любым условиям, так как воистину всегда приходилось вести спартанский образ жизни. Кажется, Дзержинский рассказывал о неком турецком пленнике, прикованном к галерам. Он прожил чуть ли не двести лет. Возможно, легенда. Каждый из нас прикован к своей галере, и приходится напрягать все силы, чтоб она продвигалась вперед.

На этот раз со здоровьем что-то серьезное. Пули эсеров сделали-таки свое дело. Как ее?.. Фаня Каплан... Она же Фанни Ройд. Три разрывные пули, надпиленные и начиненные сильно действующим ядом. Задержал помощник военного комиссара 5-й Московской пехотной дивизии Батулин. «Я стреляла по собственному побуждению... Решение стрелять в Ленина у меня созрело давно. Я считала себя социалисткой». Но все оказалось блефом. После убийства Урицкого стало ясно: стреляла Каплан не по собственному побуждению. Центральный Комитет партии правых эсеров сразу же отмежевался от террористов: «Ввиду поступающих со стороны местных организаций запросов по поводу убийства т. Урицкого в Петрограде и покушения на т. Ленина в Москве, Центральный Комитет партии социалистов-революционеров заявляет, что ни одна организация партии к этим актам отношения не имеет». Теперь обстоятельства покушения раскрыты во всей полноте. На суде эсеры признались: покушение было организовано их «центральным боевым отрядом», во главе которого стоял Семенов. Члены ЦК партии эсеров Гоц и Донской в июле восемнадцатого санкционировали этот акт. Каплан стала готовить покушение с зимы, в ее группе кроме нее было еще три террориста — некий Рудзиевский, некая Маруся и некий Пелевин. Сперва хотели отравить Ленина, насыпав зелья в еду, или же подослать врача, который привил бы ему оспу, холеру, тиф. У Каплан была бомба, и она таскала ее повсюду с собой. Заговорщики — а их было в отряде пятнадцать — разделили Москву на части и назначили исполнителей. Исполнитель всегда должен был находиться на митингах, на которые мог приехать Ленин. На крупные заводы засылали постоянных дежурных террористов. Эсеровским лидерам очень хотелось, чтобы убийцей Ленина непременно был рабочий. Это явилось бы, мол, убедительной агитацией против Коммунистической партии. Но увы, рабочего для злодеяний найти так и не удалось... Все было продумано до мелочей. Вплоть до черных масок и яда.