С открытым забралом

Слушая подобные речи, Милонов и Легких трепетали от счастья. Они верили. Но в Самаре имелось крепкое партийное ядро, и Милонову пришлось пойти на прямой обман съезда.

— Самара — крепость «рабочей оппозиции»! — торжественно заявил он. — Самарская делегация вся полностью за тезисы «рабочей оппозиции». Рабочий класс Самары — тоже.

Это была ложь. Грубая ложь в духе Троцкого, который никогда не стеснялся подтасовывать факты в духе шопенгауэровской «науки спорить».

Сами делегаты рабочей Самары пришли к Куйбышеву: они помнили и любили его. И он знал каждого из них.

— Милонов — обманщик! Заводские ячейки отказывают в доверии «рабочей оппозиции». С Милоновым нам трудно справиться, его поддерживает Троцкий. Мы хотим, чтобы вы приехали в Самару. Мы уже написали об этом в ЦК. Будем ждать вас.

Самара... Нет, она никогда не отдалялась от него, и, если говорить правду, он все время жил воспоминаниями о ней, надеялся вернуться туда. Это был город его сердца, его дом, а все, что было после Самары, казалось временным, Все закончится — вернусь... Еще ни один город не любил он такой нежной и суровой любовью.

Теперь некий политический авантюрист пробрался в его город, завербовал Милонова, которого еще в восемнадцатом Куйбышев рекомендовал председателем губернского парткома, и теперь его устами льет грязь на самарских большевиков. Это было уж слишком!

Куйбышев с нетерпением ждал окончания съезда, чтоб сразу же устремиться в Самару. А съезд продолжал работу. Отзвук кронштадтских событий долетал сюда, и лица делегатов делались все суровее. За годы гражданской войны они привыкли к жертвам. Но сейчас жертвы казались бессмысленными. На что рассчитывают мятежники? На тонкий весенний лед, по которому не смогут пройти красноармейцы? Но красноармейцы пройдут по любому льду, если он даже будет тоньше бумажного листа. Где сейчас особоуполномоченный Бубнов?.. Конечно же Тухачевский разобьет «клешников»...

...Бубнов в белом маскировочном халате бежит по ледяной равнине с маузером в руках. Он весь на виду у противника. Но так надо. Чтобы за Бубновым бесстрашно шли другие. Так всегда поступают большевики. Они увлекают за собой, презрев смерть и опасность. Это не самопожертвование. Это необходимость. Ломается, трещит под ногами синий лед. Бойцы проваливаются в полыньи... Какие «децисты»? Какая «рабочая оппозиция»?.. Любители ловить рыбку в мутной воде. Их нет, не должно быть... Вот она, белогвардейская оппозиция господина Милюкова, сомкнувшаяся и с «рабочей оппозицией», и с Троцким, и с Бухариным. Она, эта оппозиция, поднялась перед красноармейцами неприступными стальными и бетонными крепостными укреплениями, ощетинилась пулеметами, тяжелыми орудиями. Тут же — корабли с нацеленными пушками. Идет Бубнов в ледовую атаку; может быть, это последняя атака в его жизни. Были атаки на Украине, где в тылу противника он два года формировал повстанческие армии, было много других атак...

...Все жестче лицо Ильича. И слова жесткие, как приговор: «Немедленно распустить все фракционные группы. Переводить в кандидаты и исключать из партии тех членов ЦК, которые встали на путь фракционности... Строжайшим образом следить за тем, чтобы фракционные группы не возникали больше никогда...»

Линия Ленина торжествует. Принято решение провести чистку партии на открытых партсобраниях с участием беспартийных рабочих, крестьян и служащих.

Фракционеры присмирели.

Кандидат в члены ЦК Валериан Куйбышев выехал в Самару.

Он шел берегом Волги, по улицам и переулкам, и ветер рвал его буйные кудрявые волосы. Все здесь знакомо, все здесь свое... Медленно плывут куда-то в Саратов, в Астрахань льдины. Вот пожарный пароход «Самара». Тот самый. Вот дом с куполами и круглыми окнами. Когда-то он казался очень высоким, а теперь вроде бы сжался. Здесь, в Самаре, 8 ноября семнадцатого года Куйбышев провозгласил Советскую власть. Сколько ему тогда было? Двадцать девять. А сейчас уже тридцать три. Их можно помножить на три. И выходит, что он чуть ли не столетний старик. Но наверное, и за сто лет не переживешь того, что было за три года. Зачем жить сто лет? Жизнь — вовсе не биологическое существование. Жизнь — это внутреннее восхождение.

Вон по тем крышам он бежал к пристани, а в него палили из винтовок и револьверов... Там был штаб армии...

Он думал, что его здесь не узнают. Но его узнали. Стала собираться толпа.

— Куйбышев вернулся!.. Куйбышев!..

Люди окружили его со всех сторон, кричали что-то восторженно, кто-то обнимал его, кто-то неизвестно почему плакал.

— Так это же наш Валериан!..

Все лица казались знакомыми, своими, родными.

— Посторонись! Посторонись!..

Протиснулся усач, степенно протянул узловатую руку с въевшейся навсегда металлической пылью:

— Здравствуй, Валериан!

Так это же Дмитриев с трубочного! Первый учитель фрезерного дела... Научил-таки, чтобы фрезы на оправках не разлетались на куски. Они обнялись, расцеловались трижды. Оба радовались встрече.

— Ну как вы тут живете, Петрович?

— Живем — хлеб жуем. Когда он есть, конечно. Да разве в нем дело? Пока есть Волга — есть вобла. А пока есть вобла, Самара тыщу лет выстоит. Самое страшное позади, так я полагаю. Как Владимир Ильич себя чувствует? Очень за него переживаем.

— Хорошо чувствует, немного приболел, а теперь бодрый.

— Это главное. Мы ведь за политикой ох как следим. А тех, которые в Кронштадте, расколошматили?

— Расколошматили. Андрея Бубнова — наш — помнишь его? Ленин орденом наградил за героизм.

— Он парень храбрый, это точно. Андрея все помним. Заходи к нам на трубочный, ежели время выберешь. Потолкуешь с ребятами. Много спросить надо.

— А я к вам и приехал, к вам иду.

— Сейчас?

— Да вот я весь здесь. Сундуков с добром нет. Приехал — и сразу к вам. А куда же мне еще идти?

— К начальству.

— Да вы и есть самое главное начальство.

В толпе послышался смешок.

Так они и вошли все в заводской двор. Валериан Владимирович огляделся по сторонам. Вот здесь тогда они проводили митинг. Начальник завода генерал Зыбин, размахивая стэком, кричал:

— Разойдись! Иначе прикажу стрелять...

Где он теперь, генерал Зыбин? Где-нибудь скрывается под видом спеца или удрал за границу. Где все они: и Сапожков-Соловьев, он же Слонимцев, и жандармский полковник Познанский, и все те личности, которые топтали Куйбышева сапогами, выкручивали ему руки, стреляли в него?

Он снова был среди своих самых близких людей, с которыми выстрадал все, — и сами пришли прочувствованные слова. Он заговорил. Как говорил тогда на рабочих митингах. Он знал, что хотят они от него услышать. Говорил о только что закончившем работу партийном съезде, о Ленине, о его плане перехода к новой экономической политике. Рассказывал обо всем с той доверительностью, с какой говоришь с братьями или сестрами. Потому что в той политике, которую проводил он сам и другие большевики, не было лукавства по отношению к народу, не было пулеметных методов, а была всеобщая необходимость, без осознания которой самими массами ничего сделать нельзя. Он по-прежнему принадлежал им. Они вправе были требовать от него отчета. И он отчитывался, вовлекая всех в тот огромный круг государственных забот, которые тысячами тонн лежали на его собственных плечах.