С открытым забралом

Быть светлым лучом... Но это счастье опять же для тех, кто ставит перед собой такую задачу, счастье для борцов. А что такое счастье для всех людей? Может быть, райское блаженство? Но блаженство — это не счастье, это состояние экстаза, эйфории, своеобразное опьянение. «Блажен, кто смолоду был молод...» Или если брать экономическую сторону: будут ли люди счастливы, получив все по потребностям, как то должно быть при коммунизме? И что такое потребности? Да, будут счастливы, если получат по потребностям. Потому что главная потребность — это потребность смысла жизни. Смысл жизни приобретет для каждого новое значение. Скажем, потребность в творчестве, в творческом труде, понимая творчество не как отношение к искусству, а всю деятельность человека, даже его поведение. Люди получат главное: развивать свою индивидуальность, свои творческие возможности. Люди будут воспринимать проблемы мира и общества как свои собственные. Жизненная устроенность станет пониматься ими не как обладание вещами, а как устроенность духовного мира личности. Вот эта духовная удовлетворенность всех и каждого социальным и личным бытием и будет общим счастьем. Но до этого еще так далеко... Когда-то Белинский писал о нравственном значении железных дорог, значит о транспорте. Как странно и причудливо бывают приложимы мысли тех, кто и не помышлял о нашем времени! Мы обычно, стараясь мотивировать что-то очень важное для нас, ссылаемся на все авторитеты прошлого, как бы преднамеренно забывая, что время изменило свое качество. Дидро сказал... Платон сказал... Да, да, как это сказал Гете: «Если вы берете людей такими, каковы они есть, со всеми присущими им недостатками, вы никогда не сделаете их лучше. Если же вы обращаетесь с людьми как с идеальными людьми, вы поднимаете их на ту высоту, на которой вы хотели бы их увидеть».

Красиво сказано. Жаль только, что не со всеми людьми можно обращаться как с идеальными.

Он почувствовал, что кто-то стоит рядом. Поднял голову: это был Милонов. Вид у него был несколько смущенный. Он, должно быть, только что подошел и не решался заговорить.

— А, это вы! Присаживайтесь вон на тот камень.

— Мне сказали, будто вы уезжаете из Самары, Валериан Владимирович...

— Да, вот получил письмо, срочно отзывают в Москву.

— А я тоже решил уехать из Самары.

— Куда?

— Да не все ли равно куда? Куда глаза глядят.

— Что так?

Милонов опустился на камень. Помолчал. Потом торопливо заговорил, словно боясь, что Куйбышев не станет его слушать.

— До вашего приезда сюда, ну за последний год, пока вы были в Туркестане, меня уважали здесь. Вернее, мне так казалось. Не появись вы, наверное, все так и продолжалось бы...

— Что — уважение или неуважение — продолжалось бы?

— Теперь я понимаю: скрытое неуважение. Меня не уважали, а боялись. В общем-то, конечно, не меня боялись, а маленькую группу людей, в числе которой был и я. Боялись нашего мнимого якобинства. Нам удалось запугать население крутыми мерами. Мы «завинчивали»...

— Зачем вы все это говорите? Я и так знаю.

— Вы меня рекомендовали и, следовательно, перед вами должен нести ответ. Мы с вами больше не увидимся, но я не хочу...

— Да, продолжайте.

— Я решил покончить с политической деятельностью!

— То, чем вы здесь с Легких занимались, вы называете политической деятельностью?!

— Вы не так меня поняли. Мы, как вы сами убедились, ни к чему не пригодны, развалили даже то, что оставалось. То, что вы сделали в губернии за несколько дней, значит гораздо больше, чем вся наша так называемая работа за год. Мы не работали, а укреплялись. Наша местническая группировка укреплялась, вела склочную войну с ленинцами, всячески выживала их, пакостила. Нам хотелось властвовать без свидетелей. Самим. Устроить опорный пункт для Шляпникова, Сапронова, Крестинского и иже с ними.

— Вы об этом заявили на съезде. Правда, в несколько иных выражениях.

— Да, мне досталось от Владимира Ильича на орехи.

— И поделом. Вы бросили обвинение Ильичу, будто он «административно» наклеил ярлык синдикализма на вашу святую самарскую «рабочую оппозицию» и натравливает партию на нее.

Милонов свесил голову. Он был явно подавлен. Нервно перекатывал между пальцев поднятый с земли камешек.

— А знаете, — вдруг сказал он, обретая в себе некую уверенность, — я ведь изменил вам, лично вам и общему нашему делу. И вышло все как бы само собой. Просто не заметил. Стал борьбу принимать за политическую игру. И мне сумели внушить, будто я не пешка в этой зловещей игре, а по меньшей мере тура. Шляпниковец. Мной овладела мания величия. Только сейчас стало доходить: а ведь они заговорщики! И я с ними. Политическое ничтожество, нуль, марионетка... Меня дергают за ниточки, выталкивают на сцену съезда, и я, по-петушиному выпятив грудь, начинаю поучать Ленина! Это даже не ослепление, не дерзость, а сумасшествие. У Милонова претензии к Ленину!.. К гению мирового пролетариата. А под всем этим: Троцкий противопоставляет себя Ленину. Я хотел застрелиться. От позора. Вырвать бы свой проклятый язык... Но сказанного все равно не вычеркнешь. Буду нести до последней минуты геростратову славу. Я зачеркнул сам себя как работника партии. Если даже стану на колени на Красной площади и буду биться лбом о брусчатку, вопить о раскаянии, все с холодным презрением станут обходить меня...

Валериан Владимирович с каким-то смутным чувством слушал странную исповедь и не знал, что сказать человеку, провалившемуся с головой в калтус (так в Сибири называют особо опасные болота).

— Вам остается одно: объявить в печати о своих заблуждениях, отмежеваться от лидеров «рабочей оппозиции». Ведь в них коммунистического ничего не осталось.

Милонов устало провел ладонью по лицу, будто снимая невидимую паутину.

— Я их боюсь! — произнес он неожиданно. — Да, да, боюсь. Они с виду благопристойные, а на самом деле способны на все, вплоть до убийства. Они ничуть не лучше левых эсеров, а, может быть, даже хуже, так как хотят взять власть не силой, а коварством, пронырливостью, круговой порукой. Я это почувствовал в них. И «буфер» тоже блеф. Редактор «Правды» Бухарин продержал в столе десять дней обращение питерцев к партии, ну то, направленное против оппозиции. Сперва мне это показалось ловким политическим маневром, а теперь вижу — подлость! Ничтожества...

— Может быть, вы все-таки все преувеличиваете?

— Считайте меня трусом, кем угодно, но с той публикой больше никаких дел иметь не желаю. Крестинский — секретарь ЦК партии, кого хочет может раздавить. Он дергает всех за ниточки. Он друг Троцкого. А я хочу исчезнуть, раствориться...

Сделалось жаль его. Напуган. Вот какие уродливые формы принимает борьба. Окопалась кучка политических подонков, обманом пролезших в партию. Образовалась своеобразная масонская ложа заговорщиков против ЦК, и вот у отдельных простаков, увязших в болоте, не хватает силы духа выбраться из него. Большевиков Милонов не боится, знает: большевики к недостойным приемам прибегать не станут, — а «рабочую оппозицию» боится. Надломился парень. Необходимо помочь.

Ильич смотрит в корень: нужна чистка партии! И чем жестче она будет, тем лучше. Необходимо обрубить зловредные щупальца, выдрать с корнем троцкистскую масонщину.

11

Всю свою сознательную жизнь он шел к Ленину. Был только Ленин. Была его воля, приводящая в движение миллионы людей, весь партийный и государственный аппарат, все необъятное государство и другие государства, весь мир. Ленин управлял не только событиями в России, он управлял мировым революционным процессом.

Особенно остро почувствовал это Куйбышев на конгрессе Коминтерна, куда его направили в составе русской группы. Группу возглавлял Ильич.

Ярко-красный, сверкающий золотом Кремлевский зал. Ленина окружили делегаты из Германии, Франции, Италии, Польши, Венгрии и других стран. Пока он здесь, а не на трибуне, можно пожать его руку, поприветствовать от трудящихся своей страны, обменяться несколькими словами. И каждый думает о неповторимости минуты, о том, как будет рассказывать там, у себя, вот об этой встрече с вождем Коминтерна, о живом ощущении Ленина. Ленин, Ленин!.. Сердца переполнены восторгом, счастьем.

Здесь много делегаций, сотни людей из самых далеких стран, и внимание каждого приковано к нему, только к нему, умеющему, как никто, превращать марксистские революционные принципы в действие, улавливать людей и вещи в их исторической связи, безошибочно оценивать соотношение сил на чаше весов истории. Он один на всю планету.

Он стоит посреди зала в скромном, тщательно вычищенном пиджаке, чуть наклонив голову, сощурив яркие темно-карие глаза; немцам отвечает на немецком, англичанам — на английском, французам — на французском. Он многоязычен, и его многоязычность почему-то поражает. Он обычен и необычен. Он гений. И это понятно всем, даже его врагам. Меньшевистский лидер Дан, изобличенный в активной антисоветской деятельности, вынужден признать:

— Ленин непобедим, потому что нет больше такого человека, который все двадцать четыре часа в сутки был бы занят революцией, у которого не было бы других мыслей, кроме мыслей о революции, и который даже во сне видит только революцию. Подите-ка справьтесь с ним.

Враги трепещут при одном упоминании его имени.

Ленин держит приводные ремни от всех партий, входящих в Третий Интернационал, он влияет на политику других партий. Он разрабатывает и осуществляет стратегию и тактику Коммунистического Интернационала. Он поражает всех тем, что знает положение в той или иной стране, расстановку классовых сил лучше, чем делегаты, приехавшие из этой страны.