С Петром в пути

— В том-то и дело, — оживился Павел Филиппович. — Всевидящий, всеслышащий и всемогущий не искореняет неправды. Коли он существовал такой, каким его изображают церковники, то должен был бы непременно вмешаться, дабы установить порядок и справедливость на земле.

— Кто ж его такого выдумал, Филипыч?

— Первочеловеки, я так думаю. Нашлись среди них такие хитрованцы, которые смекнули, что выгодно представлять на земле того, кто повелевает громом и молнией, ветрами, травами и зверями, словом, всем сущим. Сказали людям племени: он велит приносить ему жертвы, а мы ими станем распоряжаться. Мы знаем, как его умилостивить.

— Это вроде попов, что ли?

— Вот-вот. Как уж их тогда называли, никому не ведомо. Только потом, когда появилось письмо, у египтян в стране Мицраим и у греков их стали кликать жрецами.

— А Мицраим это по-каковски?

— По-древнееврейски. Эти жрецы и утвердили Бога для своей выгоды, для своей власти над людьми.

— А ведь Иисус сказал: «Царствие моё не от мира сего», — заметил Степан. — Такие его слова я с детства запомнил. И ещё: что всякая власть от Бога. Не могши совместить — оставил.

— Многое в религиях несовместимо. А знаешь почему? Потому что сказки эти создавали разные люди в разные времена. Нашёлся однажды некто, кто понял, что из них можно извлечь выгоду, и собрал их воедино. Так явились первые священные книги. Я читал их внимательно и нашёл там множество несообразностей. Скажу прямо: это всё древнейшие сказки для взрослых, сочинённые некогда жрецами. Кое-что в них навеяно событиями того времени: землетрясениями, наводнениями, загадочными небесными явлениями вроде; появления хвостатых звёзд или затмений. Тогда не знали первопричины, не умели объяснить. А Бог объяснял всё!

— Складно говоришь, Филипыч. Може, оно и так. Я тоже запутался: ежели Бог, как говорится в Писании, создал человека по образу и подобию своему, то каким же громадным он сам должен быть? И где помещаться? Тут и в самом деле есть некая несообразность.

— Ежели во всём этом покопаться, друг мой, то несообразностей этих великое множество. Но где тот смельчак, который явит их миру? Да его тотчас сожгут на костре, как сжигали еретиков, как сожгли в срубе вероучителей раскольников — протопопа Аввакума и прочих.

— Ты Вот и есть тот смельчак, Филипыч, — добро душно заметил Степан, — только про себя либо про нас с тобой. А сыну Петру сказывал?

— Он за меня опасается. А что за меня опасаться — я стар и хвор. Конец мой и так близок.

— Ну-ну, Филипыч! Ты ещё поскрипишь, — заученно ободрил его Степан. — На радость внукам и правнукам, коих у тебя много развелось. Да и Фёдор Алексеич тебя бы отстоял, ежели наклепали.

— Эх, Степан, коли князь Ромодановский вцепится, то уж никто не оторвёт.

На том и разошлись. Степан по давней привычке забежал в ближний храм во имя Николы Чудотворца. Отбил положенное число поклонов, прочитал «Отче наш», а голову сверлила неотступная мысль: слышал ли его Отче, его, Степана? Мог ли до его всеслышащих ушей достичь их разговор с господином? А что, если слышал? Говорили-то они огульно. Что вообще-де Бога, самого Господа, которому возносят молитвы миллионы и миллионы уст на двунадесяти языках с верой и надеждой, и вовсе нет? А что, ежели он есть? В те минуты должен был разразить: дерзко про него излагал Филипыч.

А не пойти ли с доносом к церковному начальству? А может, рассказать на исповеди духовному отцу протоиерею Никодиму?

Он опасливо глянул на купол, откуда взирал на него грозный Господь Саваоф — Вседержитель. А вдруг подаст знак?

Знака не было. Немногие молящиеся табунились у чтимых икон, прикладываясь, отходя и снова прикладываясь. Никто не косился на него, стоящего в тяжком раздумье близ аналоя. Из царских врат вышел священник, недоуменно взглянул на него. Степан хотел было подойти под благословение, но вдруг раздумал, повернулся и вышел на паперть.

— Фу ты! — вздохнул он с каким-то непривычным облегчением. — И что это на меня нашло, никак наваждение? Наклепать на милостивца моего. Да сам Бог, ежели он проведал, покарал бы меня за предательство. Мы с Филипычем всегда были открыты друг другу. Нетто я могу?..

Не бес ли его искушал? Всё вертелось в голове: исповедуйся да исповедуйся, на душе легче станет. Дома отказался от ужина, лёг и повернулся к стене.

— Никак захворал, Стёпушка? — участливо допытывалась жена.

— Не в себе я, — проворчал Степан. — Духом томим. И отстань!

Отстала. А он ворочался с боку на бок и думал: ну чего томлюсь — исповедаюсь отцу Никодиму, и всё. А он? Он-то куда пойдёт? Не в Преображенский же приказ. Стало быть, пойдёт к своему духовному начальству, владыке Пимену. А тот? Тот непременно к князю Фёдору. Этот станет допытываться, отколе слух пошёл. И притянут меня к ответу. Доносчику же первый кнут. Тут дело такое — не о поношении его царского величества, а о богохульстве... По чьему ведомству?

Степан невольно поёжился. Ему живо представилось, как тягают его в приказную избу да в пыточный застенок. Столь великих страхов наслушался об этих заведениях, что одна мысль о прикосновенности к ним заставила его поёжиться.

С другой же стороны, изветчику отдавалось имение злоумышленника. Имение у Шафировых было изрядное, верно. Да только сын Филипыча Пётр в фаворе у самого государя. Допустит ли государь до расправы с Шафировым-старшим? Сам государь, сказывают, не любит духовных и многое творит им в досажденье. А вдруг он укажет наказать изветчика, притом примерно?

А бес продолжал искушать его и голос повысил: тебе, Степан, может выпасть из этого прямая выгода. Ежели откроешь не на исповеди, а самому князю Фёдору Юрьичу Ромодановскому. Князь, слышно, не в ладах с Петром Шафировым и даст делу ход. «Да, но ежели дознается сам государь? А князь-то, зная приверженность государя к Петьке Шафирову, поведёт дело окольным путём.

Нашептать, что ли, что весь род их шафировский — жидовский, и хоть они окрещенцы, всё равно продолжают молиться своему богу в тайном капище. Оно сокрыто в их хоромах, в подклете, будто там кладовая. И службы по их обряду отправляет там ихний дворник именем Залман. Ох, сколько нагородил! — вдруг подумалось ему. А ведь Филипыч про Бога складно говорил, и правда в его речах, без сумнения, есть. Все эти Боговы служители не сеют, не жнут, а Боговым именем кормятся. Сколь много просил я Господа о милостях, ни одно из прошений не исполнилось. И про чудеса все врут: сколько живу, ни одного чуда не узрел. Уж очень хотел, очень старался, но не вышло. И про старообрядцев верно: они церкви не враги, сколь у меня знакомых, все живут по правде, по-христиански. Верно и то, что вера с верою во вражде живут, оттого и люди враждуют, кровь друг друга проливают, дабы своего Бога ублажить. Стало быть, и боги должны враждовать...»