С Петром в пути

На этой мысли смятение его поугасло, и он заснул. Утром за недосугом бес подзабыл искушать его. Но к вечеру снова возгорелось. И может, бес возобладал бы, да случилось непредвиденное: в дом неожиданно нагрянул сам государь Пётр Алексеевич с шутейным собором.

— Эй, кто там, хозяева, принимайте гостей! — басил государь, одетый протодьяконом. — Сам патриарх римско-кокуйский жалует своим визитом сей дом и желает окропить его святою водкою.

С ним все ряженые. В тиарах, увенчанных либо козьими рогами, либо полумесяцем, либо петушьими перьями. У иных лица размалёваны не поймёшь чем — то ли сажей, то ли румянами. Карлы, шуты, скоморохи, вельможи, князья и бояре — всё тут перемешалось. Ввалились в отворенные ворота — саней, возков, колымаг — едва ли не восемь десятков. Запрудили весь двор. А в упряжи кого только нет: свиньи и козлы, собаки и быки. Медвежья упряжка за воротами осталась — как бы звери не перебесились.

Нескончаемая толпа ряженых заполонила весь дом. Ошалевшие хозяева вместе с челядью сбились с ног, таская из погреба и кухни всякую снедь. Четверо слуг с трудом вкатили в пиршественную залу бочку вина. Пробка была выбита, и лакеи не уставали подставлять графины и штофы под лившуюся струю.

— Сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор объявляет сим свой машкерад открытым! — горланил Пётр-протодьякон в коричневом облачении. Он оглашал приветствие сему дому всешутейного отца Прешбургского, Кокуйского и всея Яузы патриарха. Сам патриарх с непроницаемым видом восседал в кресле на колёсиках во главе стола.

— Пить вам не перепить, есть вам не переесть. Равно и нас, поезжан, кормить не перекормить.

Никита Моисеевич Зотов играл свою роль с неподражаемым искусством. Во всё время речи протодьякона он важно надувал морщинистые щёки — шутейному патриарху было далеко за семьдесят, — лёгким наклоном головы одобряя каждую фразу своего протодьякона. По её окончании он снял жестяную тиару, передал её своему служке, князю Долгорукому, и важно произнёс:

— Причастимся же, братие! Во имя отца и сына и святого Бахуса выпьем!

— Аминь! — воскликнул протодьякон, и все повторили — Аминь!

— Окропляю вас святою водкою, настоянной на чесноке! Каждому налить и выпить! Хозяин с хозяюшкой, подойти под благословение!

Павел Шафиров со священной супругой, кое-как примостившиеся по другую сторону стола, с трудом протиснувшись сквозь толпу, стали одесную патриарха всея Яузы, и он обдал их водкою из кропила.

Вслед за ними стали подходить под благословение и другие. У всех в руках были кубки, стаканы, рюмки; вся посуда, бывшая в доме — оловянная, серебряная, стеклянная, деревянная, — пошла в ход.

Степан замешался в толпу. Он видел, как государь с милостивой улыбкой беседовал с Петром Шафировым, и его благочестивый порыв мало-помалу угасал. Не то что он угас совсем, но как-то размывался, выдыхался. Завидя отца Никодима в дальнем углу залы, он пробрался к нему и посетовал:

— Многолюдно сие непотребно, отче...

— Зазорно, но весело, — без улыбки, однако, отвечал протоиерей. — Покушение на святыни и обрядность. Проститься сие не должно, однако Бог всё стерпит.

— Бог всё стерпит, — то ли вопросительно, то ли восклицательно повторил за ним Степан и подумал: и в самом деле стерпит, коли терпит и не такое. Богохульство есть слово, всего только слово, но кровавые дела человеков куда страшней. И если Господь к ним притерпелся, то он наверняка снесёт и словесное поношение.

И решимость его увяла — до поры до времени.

Пир горой продолжался. Уже подходили к концу тосты за всех членов дома сего, уже много пили за здоровье государя Петра I Алексеевича и даже за благополучие Ивашки Хмельницкого, который незримо царил над пиршественным столом вместе со своим духовным главою и старшиною Бахусом, за всешутейного иного и всеяузского патриарха и за свиту его. Уже под столом мычали упившиеся до невменяемости гости, а шумство всё длилось и длилось.

Во дворе началась какая-то свара, и Степан по долгу домоправителя вышел наводить порядок. Грызлись собачьи упряжки, неистово визжали свиньи, снег весь был взрыт и истоптан, он давно уже перестал быть снегом, а обратился в какое-то бурое месиво. За воротами ревели медведи. И от всего этого у Степана начала разламываться голова, хотя он почти не пил.

«Испить бы квасу», — подумал он с тоской. Но было немыслимо в этом столпотворении что-либо отыскать. Лекарь Яган Мензиус, встретившийся ему, развёл руками: он ничем не мог ему помочь и посоветовал приложить к голове свежего снегу. Но где его взять — свежий снег? Уже стемнело, а в округе всё было истоптано.

— Достань с крыши, — посоветовал ему лекарь. Но лезть на крышу в темноте Степан не отважился и вернулся в залу.

Круг пирующих за время его отсутствия изрядно поредел: Бахус укладывал на пол одного за другим. Патриарх всея Яузы мирно дремал за столом, время от времени всхрапывая. Голова его поникла, а одной рукой он цеплялся за край стола. Рядом лежала тиара.

Старина Бахус, казалось, не мог одолеть царя Петра. Время здравиц давно миновало, и он неторопливо вёл беседу со стариком Шафировым и его сыном.

— По разумности ты у нас в первых, отличал бы я тебя, Шафирыч, всяко, да пенять мне станут со всех сторон. Ты-де пришлец, выскочка, без роду и племени. А у нас князья да бояре родовитых кровей без места. Довольствуйся малым. Я тебе баронский титул дам и вице-канцлерство. А большего и не требуй.

— Да нешто я дерзну требовать... — захлебнулся Пётр Шафиров. — Я, великий государь, милостями вашими премного осчастливлен. Я, можно сказать, на вершине своего жития...

— Сказать-то всё можно, — прервал его Пётр. — Ты вот лучше собери-ка летописные сказания, откуда есть пошла история наша. Кому-то надобно этим заняться. А ещё надлежит перевесть на российский язык многие полезные сочинения. По мореходству в первую очередь, по горному делу, металлургии, астрономии, химии и другим наукам, кои приклад имеют к жизни. Я на сии книги денег жалеть не намерен.

— А богословские сочинения надобно ли перекладывать? — подал голос Шафиров-старший.

— Пущай о сём церковники хлопочут, — отмахнулся Пётр, — они лучше нас всех знают, что душеполезно, а что нет. Я в их епархию мешаться не намерен.

— И сие по справедливости, — отозвался Павел Шафиров. Степан ненароком подслушал этот разговор, стоя в небольшом отдалении. Ему было известно, что государь не жалует церковников, и сейчас он лишний раз мог убедиться в этом. И вновь великое смятение нахлынуло на него.

Сумасброднейший и всешутейший и всепьянейший собор покинул подворье лишь под утро. Это было настоящее нашествие: всё было съедено и выпито, стулья и лавки изломаны, пол изблёван, стеклянная посуда разбита, а металлическая измята. Дворовые были призваны на очистку и исправление палат. Послали в лавки за снедью.

Дух Ивашки Хмельницкого не выветривался из палат почти целую неделю. Но что было поделать: собор бесчинствовал не у одних Шафировых. Бояре, дворяне, купцы — все подвергались таковым нашествиям. И будто бы некий священномученик по имени Вонифатий покровительствовал питию и пьяницам, за что и пострадал от римлян через усекновение головы мечом. Веселие Руси есть питие — сказано было ещё в первые века христианства. Это речение любил повторять Пётр. Повторял он и другое: пей да дело разумей. И сам того придерживался.