С Петром в пути

— Отведи её наверх, в мой апартамент, — распорядился Пётр. — Да прикажи подать туда вина и еды разной, какой пристойно. Да потом ретируйся: мне переводчиков не требуется, да она обойдётся. Такое дело.

Сидели молча. Летиция тянула вино из кубка. Пётр в упор глядел на неё, залпом осушая кубок за кубком. Она нравилась ему, но уж больно игрушечна.

Наконец он встал и притянул её к себе. Она не сопротивлялась и жестами показала ему, что хочет снять платье.

Он понял и отпустил её. Тогда она аккуратно сняла платье, под которым оказалась полотняная рубашка. Она сняла и её и осталась обнажённой. В полумраке комнаты её тело матово светилось.

Пётр подхватил её, легко поднял и понёс к кровати.

Он был раззадорен, возбуждён до крайности и, войдя в неё, почти тотчас же извергся.

— Ты лежи, лежи, — произнёс он, видя, что она собирается встать. — Я ещё хочу, — всё это как будто бы она могла понять. Но она была настоящей женщиной, и она поняла.

Пётр отошёл к столу, пригубил из кубка. По правде сказать, он чувствовал себя неловко; так вот сразу и опростался. Но желание уже пробуждалось снова, он чувствовал его токи. Летиция покорно ждала. Этот великан нравился ей. И к тому же царь, повелитель огромного государства, о котором она не имела никакого представления.

Она ждала и дождалась. Царь был ненасытен. Он обращался с ней, как с куклой. Он подымал её над собой и потом снова опускал на себя, заставлял нагибаться над постелью, и она трепетала, словно нанизанная на шомпол. Он был неистощим — так во всяком случае ей казалось — и словно бы желал взять реванш за первое поражение.

Окончательно изнемогши и иссякнув, он свёл её вниз и обратился к Брюсу:

— Скажи ей, пусть приходит завтра ввечеру. Нет, завтра недосуг. Послезавтра. — И добавил: — Аппетитная бабёнка. Охоч я до неё. Ещё пару раз полакомлюсь. Может, и более.

Он продолжал наезжать к Кнеллеру: ещё один сеанс — и портрет будет закончен.

— Похож, Яша?

— Натурально, государь. Великий искусник сей изограф.

— Спроси, во что ценит мою парсуну.

Брюс спросил. Пётр собственноручно отсчитал пятьсот гиней. Казалось, сам счёт доставляет ему удовольствие, а тёплые золотые кружочки скользили меж пальцев.

Все дивились сходству, находя его совершенным. Царь остался доволен.

— Впредь с него делать медали, а также наградные эмали, — распорядился он.

Напоследок государь указал написать в «юрнале» таково:

«Пересмотрев все вещи, достойные зрения, наипаче же то, что касается до управления, до войска на море и сухом пути, до навигации, торговли и до наук и хитростев, цветущих тамо, часто его величество изволил говорить, что оной Английской остров лучший, красивейший и счастливейший есть из всего света. Тамо его величество благоволил принять в службу свою многих морских капитанов, поручиков, лоцманов, строителей корабельных, мачтовых и шлюпочных мастеров, якорных кузнецов, компасных, парусных и канатных делателей, мельнишных строителей и многих учёных людей, такоже архитекторов гражданских и воинских».

Роман с Летицией недолго длился.

— Сыт я ею, — признался он Брюсу. — Ублаготворён. Утолил голод телесный. Вот передай ей сей кошель с гинеями.

Летиция, пересчитав монеты, осталась недовольна:

— Скажите своему господину, что царь московский мог бы быть щедрей. Тут всего пятьсот гиней.

Брюс передал. Пётр поморщился и буркнул:

— Я пятьсот гиней заплатил искуснику художеств за портрет мой. А она никакого искусства не показала, токмо то, что я ей навязал. С неё за то бы взять.

Четыре с небольшим месяца провёл Пётр с волонтёрами своими на Британском острову. Итоги были подведены. Счёт им представил адмирал Бернбоу, в особняке которого они квартировали.

Адмирал обратился к королю с жалобой, прося о возмещении убытков. Перечень повреждений утрат и разрушений был велик и занимал несколько страниц. Были испакощены пол, стены и потолок, переломана вся мебель, не исключая кроватей, столов и стульев, в негодность пришли все постельные принадлежности, а также ковры, разбиты рамы картин и повреждены сами полотна... Разрушения коснулись парка, его аллей и даже лужаек.

«Ваше величество можете сами убедиться, сколь варварски обошлись московиты с моим имуществом. Я оцениваю ущерб, нанесённый ими, в 320 фунтов стерлингов...»

В ту пору это были великие деньги. Они, разумеется, были выплачены.

27 апреля 1698 года московские гости Лондона высадились в Амстердаме.

Глава одиннадцатая СЛОВО — ОЛОВО...

Золотые яблоки в серебряных сосудах —

слово, сказанное прилично. Золотая серьга и

украшение из чистого золота — мудрый

обличитель для внимательного глаза,

не вступай поспешно в тяжбу: иначе что

будешь делать при окончании, когда соперник

твой осрамит тебя? Веди тяжбу с соперником

твоим, но тайны другого не открывай.

Книга притчей Соломоновых

Неблагодарный есть человек без совести,

ему верить не должно. Лучше явный враг,

нежели подлый льстец и лицемер;

такой безобразит человечество.

Пётр Великий

Всё сделанное в тайности и неправедно рано или поздно, но непременно открывается. А иной раз обращается против самого тайноумыслителя.

Не успел Пётр возвратиться в Амстердам, как Фёдору Головину поведали, что цесарь австрийский ведёт переговоры с султаном о заключении мира. Да не простого, а Вечного. А это было против прежнего уговору.

Конечно, цесарь и Вена много претерпели от турок. И кабы не король Ян Собеский, сей доблестный воитель, захватили бы они Вену. Он бивал османов и под Хотином, и в иных местах. Ныне же король Ян в бозе усоп, и некому дать отпор нечестивцам врагам Христова имени...

Но вот откуда Пётр не ожидал удара, так это от короля и штатгальтера Вильгельма, столь высокочтимого: выяснилось, что он выступил посредником в мирных переговорах с турками. И Венецианская республика откатилась от противотурецкого союза. Ну, а где конь с копытом, там и рак с клешней: Генеральные штаты тож вели в тайности переговоры с турками.

Да и будоражащие вести из Москвы не давали покоя. Четыре стрелецких полка собирались идти походом на столицу. Правда, бояре спохватились да и снарядили ополчение под начальством испытанного воеводы Алексея Шеина. Испытан-то он испытан, да не было бы худа — так думал Пётр. Но легкомысленный Лефорт его успокаивал: там князь Борис Голицын, там Патрик Гордон, там Преображенский полк и другие полки, верные его царскому величеству.

Легко потерять голову, но лучше её найти. Головою был Головин. И Пётр часто повторял свою присказку: «Головин — голова, а Головкин — головка». Гаврила не обижался, он был необидчив и Петру предан аки пёс. За эту преданность Пётр его и ценил. Пока что он был в небольших чинах, но царь готовил ему знатное место — канцлера. А в подканцлеры ему намеревался дать кого-нибудь поголовастей. Дабы Головкину был почёт, а его помощнику — дело: преданность Пётр ценил более всего, ну а дело он всегда мог поправить и управить, как следовало быть.