С Петром в пути

По правде сказать, Петру не очень-то верилось, что император Леопольд пойдёт на попятный. Из донесений резидента и посла явствовало, что Леопольд предоставил все полномочия для ведения внешнеполитических переговоров своему канцлеру графу Кински. И что сетования на нарушение договорённости меж христианских государств о неведении сепаратных переговоров с султаном, с Портою ни к чему не приведут.

— Он слабак, этот император. Бежал, задрав штаны, из Вены, когда везир с двухсоттысячным войском к ней подступился. Бросил свои пожитки и своё войско на графа Штаремберга, а тот на Яна Собеского. И говорить, небось, не захочет.

Так оно и вышло. Цесарь оказался цесарем лишь по званию. На самом деле ничего цесарского в нём не было. Царь был предупреждён, что он должен рассчитывать лишь на визит вежливости и что никаких политических переговоров быть не должно.

— Чёрт с ним, — резюмировал Пётр и отправился по своему обыкновению в кунсткамеру. Потом в город Пресбург — не мог его миновать. Крепость как крепость. А вот собор — это шедевр.

Съездил и в курорт Баден-Баден, окунался — и не раз — в тёплый серный источник, правда, мелковато там ему было, но ощутил его целительную силу.

А потом был Арсенал — ну как же без него, театр с итальянской оперой, показавшейся, впрочем, Петру скучной.

Пышно отпраздновали тезоименитство в день святых Петра и Павла, то бишь 29 июня: «...того ж числа ввечеру были огненные потехи, огни и верховые ракеты, и устроен был фейерверк в ракетах словами: «Виват царь Пётр Алексеевич!», и стреляно из 12 пушек многажды» — так было прописано в «Триаде».

Ещё прежде было уговорено с королём Августом II Сильным об установлении меж них дружбы и союзничества. А посему король отправил в Вену своего доверенного генерала Карловичи. Эти переговоры велись в полной тайности, притом так ловко, что саксонца никто не опознал. Бумаг никаких подписано не было, однако Пётр на Августа положился и дружбу с ним поддерживал, доколе не убедился, что к Август вовсе не Август, а пустышка при титуле и власти. Не это было узнано чрез годы.

Более ничего полезного не совершилось, и Великое посольство стало готовиться к отбытию из Вены. Впереди была опять же Венеция. Оттуда уже было оповещено, что царскому кортежу готовится торжественная встреча. На границе Венецианской республики дож — её правитель — распорядился подготовить особые кареты и воинский эскорт. Всё это пышное шумство уже успело осточертеть царю. Но положение обязывало, и он смирился.

«Июля в 15 день пришла с Москвы почта, отпущенная июня 17 числа, на которой присланы письмы о воровстве бунтовщиков-стрельцов», — эта запись в юрнале резко изменила намерения Петра. Он отправил князю-кесарю короткую грамотку: «...письмо твоё, июня 17 дня мне отдано, в котором пишешь... что семя Ивана Михайловича растёт, в чём прошу быть вас крепким; кроме сего, ничем сей огнь угасить не можно. Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела, однако сей ради причины будем к вам так, как вы не чаете».

И вместо юга лошади поворотили на север. Началась бешеная гонка.

Глава двенадцатая ...БЫТЬ ЕМУ ГЕНЕРАЛИССИМУСОМ!

И восстанет царь могущественный,

который будет владычествовать с великою

властью и будет действовать по своей воле...

И все потопляющие полчища будут потоплены

и сокрушены им, даже и сам вождь завета...

Книга притчей Соломоновых

Страдаю, а всё за Отечество! Желаю ему полезное,

но враги демонские пакости деют. Труден разбор

невинности моей тому, кому дело сие неведомо.

Един Бог зрит правду.

Пётр Великий

Это Шеину. Боярину Шеину Алексею Семёновичу. Возглавил он войско московское и повёл под Воскресенский монастырь, где стояли мятежные стрельцы.

А пока оно брело, воздымая пыль ногами и копытами, пока бояре на всякий случай — то ли пожарный, то ли бунташный с непременным пожаром — поразъехались по своим вотчинам, подмосковным и иным, по Москве ползли слухи один другого сердитей. Говорили, что и патриарх, и некоторые архиереи стали на сторону мятежников. Потому-де государь отшатнулся от православной веры и предался иноземцам; оттого в народе брожение, в войске стрелецком тоже, что донские казаки, соединившись с запорожскими, поднялись и двинулись к Москве. А ведёт-де их сам пан гетман Мазепа. И клянут они на чём свет стоит иноземцев, кои царя совратили, и грозят всех их извести и домы их сжечь, а ненавистный Кокуй, волчье логово, их смести с лица земли, а место то распахать и засеять, дабы и памяти не осталось.

Вместе со слухами ползли страхи, и все, у кого был повод опасаться, позапирались на замки и запоры, позадвигали засовы и щеколды. Известно: у страха глаза велики.

Павел Шафиров тоже запёрся в своём дому, уговорившись прежде с греком Николаем Спафарием оповестить друг друга, если опасность надвинется.

Казалось бы, чего опасаться Спафарию. Он был православный, греческого исповедания. Однако сообща рассудили: стрельцы народ тёмный и не станут разбираться. Для них он всё едино иноземец и вдобавок чернокнижник — какие-то там книги стряпает мудреные — не поймёшь чего.

Павел пробовал молиться, несмотря на своё неверие. Начал с Иисуса Христа. Просил его защитить чад и домочадцев, изъявлял готовность сам пострадать за них. Однако никакого знака, что молитва принята, не последовало, хотя ждал он довольно долго. Потом обратился к Саваофу с теми же просьбами. И опять ничего, полное безмолвие.

Икон у него в дому было достаточно. Была и Богородица с младенцем Иисусом. Чин у неё был: Утоли моя печали. Очень нравился Павлу этот образ. Была ещё и Умиление. И хотя, глядя на неё, полагалось умиляться, он сего чувства не испытывал.

А вот Утоли моя печали действовала на него умиротворяюще. Была в ней какая-то утешительность, тихая и нежная скорбь. Так она пленяла его, что иной раз он прикладывался к её лику сухими губами. Говорили, что икона эта письма суздальского, тонких суздальских изографов, и что возраст у ней почтенный.

Павел долго простаивал перед нею. Иной раз казалось ему, что уста её задвигались, и он жаждал и ждал услышать её божественное слово. Но потом опоминался, понимал: слишком напрягал глаза, оттого и дрожание. От напряжённого ожидания слова. Слово должно било исторгнуться из сжатых уст.

Ожидание было напрасным. Уста не размыкались. Слово — желанное, жданное — не звучало. Взгляд, казалось, обещал нечто. Но и обещание это не исполнялось.

Не снизойдёт ли Яхве — бог жидов, его былых единоверцев? Ведь он должен исполниться милости к бывшему сыну богоизбранного народа. Ясно, он отринул перекрещенца. От него, естественно, нечего было ждать и не на что надеяться.

Ну кто-де, кто же подаст наконец знак, что молитва услышана и что помощь будет подана?

Да никто не подаст помощи. Ибо уши божеств отклонены от людей и скотов. Они там, наверху, заняты, как видно, своими делами, непостижимыми для человечества с его несметными пороками. В который раз Павел убеждался в этом, жизнь его продлилась далеко за середину, и вот оно уже рядом — дряхлое старчество.

Снова и снова размышлял он над бытием богов. И всё глубже и глубже проникала в него мысль об их земном происхождении. Оказывается, жрецам было проще всего объяснить непознанное вмешательством Вседержителя, Всемогущего и Всесущего. Он снова вспомнил изречение одного из столпов христианства, именем Тертуллиан: «Верую, хоть и абсурдно!»

Абсурдно думать, будто иконописный Бог вдруг сойдёт со своего изображения и станет творить чудеса. Абсурдно ждать от него слова, а тем более пророчества. Бог, разумеется, нужен. Он нужен прежде всего его слушателям. Он нужен отчаявшимся людям, у которых не осталось другого прибежища. Он нужен светской власти, дабы держать в узде подданных своих. Он нужен для того, чтобы держать людей в страхе. В страхе Божием!