С Петром в пути

Конечно, поначалу канцлером он видел Головина. Он тоже предан да и башковит. Но Фёдор отчего-то уклонялся, говорил: достало с меня Посольского приказа. В самом деле: пост важнейший. Там нужен человек деликатнейший, нимало не упускающий государственного интереса.

Покамест всё это было ещё впереди, а они варились в самом центре европейского котла, где готовились самые острые блюда. Правда, источали они дурной запах. О чём Фёдор Алексеевич с кумпанством своим не преминули объявить господам Генеральным штатам. Пётр положил до поры не выговаривать столь ценимому им королю английскому за его вероломство, а вот сим Штатам по штату положено выговорить. Разумеется, спасибо им за гостеприимство, приём был тёплый, может, чуть тёплый, но всё же.

Сказано было так: добрые отношения будут и впредь укрепляться и дружба станет торжествовать. Вместе с тем Фёдор Головин спросил в упор, без обиняков:

— Давно ли то посредство с английской и их, Штатов, стороны и миротворение у турка с цесарским величеством началось? В чём явное недоброхотство показали?

Штатовские смутились, но оправдывались высшими интересами. Головин отвечал:

— Высший интерес — в небесах, а на земле есть наш общий интерес — вековечный, противу общего врага всех христианских народов — турок. Глядите, — говорил он, — сколь много народов, исповедующих христианскую веру, томится под османами. Они то и дело наступают на наши общие пределы, уводят в рабство единоверцев наших, торгуют ими на своих базарах, как скотом. Можно ли это терпеть?

Штатовские отвечают, что это терпеть никак не можно, но турок ныне силён, и противопоставить ему равную силу нет мочи.

— Как же нет! — воскликнул Головин. — Ежели бы мы все уговорились в полном согласии да ополчились соединёнными полками своими, то султану устоять было бы невмочь.

— Ещё не пришло время, — тянули своё Штаты. — Вот накопим казны да оружия всякого. Вот тогда-де и выступим сообща.

— Да сколь можно ждать? — ярился Головин. — Пока турок нас всех в своё грязное ярмо не впряжёт? Этого господа бургомистры желают?

Господа этого не желали, но и не уступали: камнем стояли на своём.

Пришло время отправляться в Вену, к цесарю Леопольду I. Навели справки, каковы дороги лежат да и каков сам цесарь. Ничего определённого узнать не удалось: цесарь-де любит льстецов, как и всякий монарх, а от дел устраняется. Любит ещё всякие увеселения — кто их не любит?! Ещё узнано о нём было вот что: лет ему под шестьдесят, в императорах же он ровно сорок лет, а до того был королём Венгрии и Богемии, а в минувшем годе, как было уже всем известно, принц Евгений Савойский разбил турок. Так чего же, спрашивается?! А то, что войны французам цесарь проиграл и был вынужден уступить им Лотарингию и другие земли по левому берегу Рейна.

Вот где собака зарыта! Опасается! Он, сказывают, больно опаслив и всю казну на войны издержал, и теперь охота ему без тревог в мире пожить. Да и стар он и, как все старые люди, бежит от беспокойства. К тому ж венгерцы ему досаждают, то и дело бунтуют. Неспокойно и на других землях империи.

Можно ль его понять? Пётр отказывался. Он всё ещё надеялся, что цесарь всколыхнётся, что вековечный его враг — турок — не угомонится и рано или поздно станет войною против Вены.

Разумеется, был свой интерес у обеих сторон. Петру хотелось не только удержать завоёванное на берегу Азовского моря, но и пойти дальше. В сокровенности он пока таился — к Чёрному морю подступиться. А что? Разве не ступала славянская нога на сии берега? Не прибивал ли свой щит Олег на врата Царьграда?

Великий государь и князь Пётр Алексеевич, царь всея Руси, был молод и дерзок. Он ещё не угомонился. Он был в самой поре, когда охота увенчать себя лаврами победителя, подобными, скажем, лаврам Александра Македонского либо Юлия Цезаря. Иной раз в мыслях он высоко забирался. Отчего же не задираться, коли в его руках скипетр и держава, под ним — величайшее государство с огромными, ещё не открытыми богатствами, которые он, Пётр Первый, откроет.

Он успел проведать Русь. Она спала глубоким сном. Он намеревался пробудить её, встряхнуть, явить миру её дремлющую силу, её могущество. Вывести её наконец на мировую дорогу, дабы народы вздрогнули и преклонились. Он, Пётр, чувствовал в себе великанскую мощь — это всё было от молодости и живой энергии, накопившейся в нём и искавшей выхода, от неистощимой любознательности, которая будет вести его по жизни, от благого желания всё улучшить, видеть родную землю богатой и изобильной, подобной только что виденному Английскому острову.

Он говорил об этих своих сокровенных желаниях не каждому, разве что тому же Фёдору Алексеевичу Головину, которому доверял и в которого верил.

— Что же, государь, благое желание. Кабы нам был отпущен век свободного труда, — осторожно добавлял он. — Да ведь жмут со всех боков: турки, поляки, шведы... Будут наступать на ноги, глядишь и отдавят.

— Не дадим, не отдавят, — с нажимом отвечал Пётр, хмуря брови, что было признаком неудовольствия.

Разговор замирал. Но решимость молодого царя не угасала. В нём всё кипело, всё требовала действия, движения, равно как и мысль. Он был весь само беспокойство. Иной раз в нём бушевала грозы. Унять их никому не было под силу.

Жизнь его сложилась так, что ему пришлось рано прозревать и созревать. Он рос в обстановке подозрительности и прямой враждебности. Сестрица его, Софья Алексеевна, властная и неудержимая в своём стремлении к трону, поставила своею целью во что бы то ни стало извести Петра. Она перепробовала все: заговоры, яды, прибегла к услугам знахарей и ведьм. Князь Василий Голицын, её талант, то бишь любовник, человек выдающийся, безуспешно пробовал отвратить её от этого намерения.

Софья стояла за кулисами кровавого стрелецкого бунта, когда на глазах десятилетнего мальчугана были растерзаны дорогие ему люди: дядья Нарышкины, воспитатель его матери и его первый наставник Артамон Матвеев и множество других знакомых ему людей.

Покушения на его жизнь возобновлялись и позже. Ему приходилось всё время быть начеку, что противоречило его общительному характеру, его жизнелюбию. Всё это изощрило его ум. Доверчивый и доброжелательный от природы, он весь навострился. Кому можно верить? — вот вопрос, сопровождавший его по жизни.

Сам он высоко ценил своё слово — слово первого человека в государстве, слово царя. Позднее, после несчастного для него Прутского похода, он скажет: «Я не могу нарушить данного моего слова и выдать князя (Кантемира — Р. Г.), предавшегося мне: уж лучше соглашусь отдать туркам землю, простирающуюся до Курска. Уступив её, останется мне надежда паки оную возвратить, но нарушение слова невозвратно. Мы ничего собственного не имеем, кроме чести; отступить от оныя — перестать быть царём и не царствовать».

Честь он всяко поднимал и ценил высоко — как свою, так и чужую. И не раз высказывался об этом. И вдруг столкнулся с её попранием на самом верх> иерархической лестницы. Король Вильгельм III, которого он привык почитать, слово которого казалось ему нерушимым... вдруг это слово стало не золото, каким должно быть, а олово. Олово — текучее, стоит его нагреть, притом не очень сильно. То олово, которое служит для выделки дешёвых кубков, тарелок, словом, всего обиходного. Слово — олово...

В Генеральных штатах ораторы говорили одно, а творили другое. Они обличали турок, называя их врагами христианского мира, а на самом деле поощряли тайные переговоры с ними, сулившие выгоды переговорщикам.

Петру ещё много раз придётся сталкиваться с теми владыками, для которых слово — олово. Таким был саксонский курфюрст, недолго носивший титул короля Польши, Август Сильный. Таким был господарь Валахии Брынковяну... Союзники на словах, они же предавали его и её — Россию.

Должно было пройти немало времени, прежде чем он выучился отличать вымышленных союзников от подлинных. Справедливости ради надо признать: вымышленных, чьё слово — олово, было больше.

А пока что он видел, что в его окружении самым надёжным, чьё слово имеет вес и пробу благородного металла, был Фёдор Головин. И его слова, его советы он принимал целиком. Возницын был глыбою, за которою иной раз не виделась истина. Ну а любимец его Франц Лефорт служил для услаждения серых будней. Когда от невесёлых дум пухла голова, с ним славно было предаваться служению Бахусу и его российскому воплощению — Ивашке Хмельницкому. Веселие на Руси есть питие, — это был завет швейцарца Лефорта и его кокуйского окружения. Он сему выучил и Петра, и табачищем его отравил, и к иным демонским грехам приобщил. Лёгкий был человек, а Пётр, тяготившийся боярским угрюмством и всем закоснелым бытом обитателей Кремля, радостно к нему пристал. Чего уж тут удивляться?