С Петром в пути

Тут, в сердце Европы, он прозрел. Лефорт был хорош по внешности — в нём виден был некий лоск. И в этом он выгодно отличался от остальных послов. Кроме того, он знал языки, а потому был обходителен. Но вот лоск, лоск — то, что требовалось при отношениях с иноземцами, непринуждённость в обхождении, эдакая светскость, лёгкость — это на первых порах и выдвигало его вперёд. А далее вступал Фёдор Головин с его обстоятельностью и здравым смыслом, его подпирал Возницын. А Пётр слушал и наматывал на свой короткий щетинистый ус.

Здесь он окончательно взвесил всех своих сопутников, и все они получили свою истинную цену. Это было, во-первых, важно, а во-вторых, полезно в предвидении дальнейших визитов.

Ехали в Дрезден, столицу Саксонии. Там Пётр рассчитывал свидеться наконец с Августом II Сильным. Но сей Август пребывал в Польше, однако распорядился принять посольство по-царски. Что и было сделано. Сопровождавший царя князь Фюрстенберг дивился: эдакая странность — владыка России прежде всего просил показать ему дворцовую кунсткамеру и в ней обосновался надолго, на многие часы. Приникал к витринам с приборами, инструментами, оружием, подолгу рассматривал и расспрашивал, перебирал, вновь возвращался, если вдруг озаряла какая-то мысль. «Ну что за неистощимая любознательность», — думал князь, когда на второй день своего пребывания в Дрездене Пётр снова пожелал отправиться в ту же кунсткамеру.

В литейном дворе царь глядел, как отливаются пушки, а в Главном арсенале он заинтересовался мушкетами, которые несколько отличались в лучшую сторону от фузей, принятых в российской армии.

— Замок не в пример способней, да и ложа удобней, — подытожил он. — Да и куда легче нашей. А вес большой есть тягость для солдата. Он с нею и легче б управлялся, ежели она, фузея, была бы легче. Нам и оружейникам нашим сие следовало бы смекнуть.

— Доколе до нас доедет, — проворчал Возницын, — иное изобретут.

— Заставлю, — бросил Пётр. — А лучшее изобретут — переймём. Дозвольте стрельнуть, — неожиданно попросил он.

Дозволили. Принесли рожки — саксонский солдат обходился без них, — установили мишень — доску в шестидесяти шагах. Царь прицелился и выстрелил. Когда рассеялся дым, подошёл к доске: пуля застряла в ней ближе к краю.

— Хорошо бьёт, — одобрил он.

Однако Августа не было — и не было главного дела. А потому Пётр решил не задерживаться: ждала Вена, ждал император Леопольд. А за нею и Венеция — королева Адриатики, повелевавшая на морских путях, в особенности же на Средиземном море, и соперничавшая с турками. К тому же продолжали докучать зеваки, и несмотря на то что он приказал строжайше соблюдать инкогнито, они каким-то образом ухитрялись узнавать про московского царя и ходили за ним толпами.

Прощальный бал затянулся до рассвета. Царская карета была скроена по его размерам. В ней помещалась и походная кровать. Уж на что молодой царь был крепок, но к концу бала и он изнемог от винопития, тостов и славословий. А потому, едва забравшись в карету, растянулся на постели и уснул богатырским сном.

Второй год их тянули на себя дороги Европы. Попривыкли, обтрепали бока, обострили глаза, насторожили уши. А сколь много диковин стояло, лежало, глазело на пути!

— Колоссале Фасс! Колоссале Фасс, — на все голоса гомонили провожатые, когда они подъезжали к городку Кёнигштейн с крепостью, которая дала ему название. Ведь в переводе с немецкого кёнигштейн — королевский камень, то бишь неприступная крепость. Однако не она была главною достопримечательностью, а Кёнигфасс — королевская бочка. Колоссальная бочка! Она вмещала ни много ни мало три тысячи триста вёдер вина.

Обошли её со всех сторон, стучались в неё, она отзывалась глухо либо вовсе не отзывалась, испили вина тамошнего производства, нашли его добрым.

Затем их повели к бездонному колодцу. Покричали в него: эхо глохло где-то внизу. Его глубина, по уверению бургомистра, составляла сверх 90 сажен. Никто никогда туда не заглядывал, и глаз человеческий не достигал поверхности воды. Да и добывать воду из него перестали: великий труд.

— Вот бы слазить туда! — загорелся Пётр. — Что там, на эдакой-то глуби?

— Небось вода, — заметил Алексашка Меншиков. — Чего ж ещё?

— Не говори. Вода там, должно, иная, горячая, быть может, — отозвался царь. — Либо в ней соль растворена.

— Эдак поколесили бы по Руси, много разных диковин открылось бы нам, — продолжал Меншиков. — Небось где-нибудь в Соли Камской таковой глуби шахта есть.

— Не сведано, — возразил Пётр, — иначе б донесли. Народ ваш способен удивляться.

Впереди была Вена. До неё было меньше дня пути, когда Великое посольство вынуждено было надолго задержаться в попутном местечке, где их поджидали полномочные цесарского двора. Они стали расписывать ритуал въезда, а также достоинства отведённой резиденции.

— Как?! — взъярился Пётр, — Нешто мы из какого-то немецкого захудалого герцогства? Нешто Московская Русь не великое государство?! Сие есть умаление достоинства. Какие-то драгуны, эскортиры! Нет, пущай навстречу нам выедет шляхетство с министром ихним. Пущай нам самим дадут выбрать резиденций. Иначе не стронемся с места, а то и поворотим назад.

Сбой был дан полный, и венцы засмущались. И после долгих споров, пререканий и отсылок наконец уступили.

Бам-м, бам-м, бам-м! — колотили барабаны, гомонили колокола. Вся Вена встрепенулась — Великое посольство тянулось по её пышным улицам. Быть, значит, празднествам, быть торжествам.

Среди встречавших был только что назначенный, и ещё не успевший себя в полной мере показать Авраамий Павлович Веселовский, резидент московского двора. Завидев Петра Шафирова, он бросился ему на шею. Ну как же, как же! Ведь они были товарищами детских игр, а их родители были, можно сказать, в свойстве.

— Абрашка! — вскричал Шафиров. И тут же поправился: — Авраамий друг сердешной, ты ли это?

Головин глядел на них и ухмылялся. Что ж, они были молоды, им был ведом вкус жизни. Старые друзья открыто радовались друг другу. Они были далеко от родных палестин, где оставались их родичи, у иных и братья и сёстры. Порешили непременно встретиться при оказии и наговориться всласть. Оба уж давно не имели вестей из дому, и обоих точило беспокойство: кабы стрельцы не ворвались в Москву.

Веселовский покинул Москву полгода назад. И тогда там было смутно. Однако обе стороны — московское ополчение во главе с боярином Шеиным и взбунтовавшие стрелецкие полки — ещё медлили. Но уж угрозы и брань сыпались в с обеих сторон.

— Гадают и готовятся, — сказал Абрам-Авраамий. — Ощетинились! Кабы стрельцы не взяли верх. Тогда всех иноземцев-иноверцев-окрещенцев вырежут. Имел я встречу с Петром Иванычем Гордоном — он ныне на Москве главноначальствующий, уполномочил его в сём звании князь Фёдор Юрьич Ромодановский. Так он говорил, что стрельцы рознятся. Кои хотят идти на Москву, кои нет. Согласья меж них нету.

— Дай бог, чтоб и не было, — обрадовался Пётр Шафиров. — Сильно озлобились противу государя, против иноземцев. А как без них? Столько от них мы ныне всего берём для упрочения государственного, и натурою, и научением, без чего никак нельзя. Опять же всякого рода знатцев навербовали многие сотни. И ты тут старайся, чтоб в московскую службу знатных мастеров переманивать.

— Я уж приглядываюсь. И разговоры веду прельстительные. Только вот условий не ведаю, сколь жалованья сулить и каковы харчевые.