С Петром в пути

— Патриарх Аникит всесветно знаменит! — горланили они.

— Ух, ух, ух, ух, святый водочный дух! Славен, славен, славен!

Однажды ввалились в дом Шафирова-младшего, до смерти перепугав детей и дворню. В собачьей запряжке восседал сам царь — он же протодьякон Прешбургский.

— Принимай гостей да и сам испей! — стараясь перекричать истошный собачий лай, гаркнул царь.

— Пожалуйте, пожалуйте, государь великий, — бормотал напуганный Шафиров. Жена его Анна, однако, не растерялась и мгновенно накрыла на стол. Кланяясь Петру, предложила:

— Милости прошу отведать, чем Бог послал.

— Вот эдак-то встречать должно, — пробасил довольный Пётр. — Мы хоть и гости дорогие, да едим и пьём, а платы не берём.

И, отвалившись от стола, предложил:

— Айда с нами?

Но Шафиров, прижимая руку к сердцу и то и дело кланяясь, отказался. И всешутейная компания, ничуть не обескураженная отказом, вываливаясь из избы и с гиканьем понеслась дальше. В руках у протодьякона-царя была кадильница, он то и дело махал ей столь энергично, что из неё вырывались клубы дыма. Его живительный аромат мешался с сивушным духом, исходившим от соборян. Зрелище было не из приятных, прямо сказать.

Всепьянейшее веселие длилось далеко заполночь. До той поры, когда силы иссякли и пьяный дух одолел. Соборян, в стельку пьяных и лишённых сознания, развезли по домам трезвые денщики. Пётр держался прямо, но и его с трудом носили ноги.

— Во! Выпустили Ивашкин дух, — бормотнул он и повалился на кровать в чём был.

Наутро царь был трезв и деловит. Осушивши литровую кружку рассола и позавтракав, он призвал к себе Головина.

— Сбирайся, поедем в Воронеж. Надобно постегать ленивых да наградить праведных. А мне ещё окончить корабль «Предестинация», или «Божие предвидение».

— Государь, получен ответ из Швеции. Те триста пушек, что пожаловал пред своею кончиной король Карл XI, наследник его Карл XII нам отправил чрез Нарву.

— Ха-ха, — оживился Пётр, — они нам послужат. Противу тех же шведов. Мы чугунных пушек лить не научились, глядишь, и сии послужат нам образцом. И распорядись насчёт лошадей, чтоб на всех станциях были справные.

В последний момент царь наказал Головину остаться, дабы разумно распорядиться казною и людьми. И тот за множеством дел забыл про лошадей на подставах.

Царь разгневался и с дороги велел послать Головину укоризну.

Ах ты незадача! Решил чистосердечно повиниться, зная за Петром снисходительность к чистосердечно винившимся. Написал ему: «Что на Вокшане и на Молодях лошадей не было, пожалуй, государь, мне в том отдай вину; истинно недослышал, чтоб для твоего милостивого государя походу поставить...»

Получив это покаяние, Пётр начертал на нём: «Бог простит, а роспись я дал».

— Главное, — поучал он потом Головина, — покаяние. Люблю и почитаю молитву: «Покаяния отверзи ми двери...», ибо отворяет она сердце. Много на мне грехов, но стоит мне произнести её, как душа словно бы очищается и в неё входит благодать.

В Воронеже он больше огорчался. Корабли были плоскодонны и для морского хода не очень-то годились. А по-иному нельзя было: и так дном о речное дно тёрлись. Накрыть бы верфи крышею, а несподручно да и накладно. А так снега и дожди и без того сырую древесину секут.

И плотничий народ сбегает. Кто куда: кто в леса ближние, а кто и подалее. Немилостиво с работными-то людьми царские слуги обходятся: нет им ни крова в стужу, ни еды вдосталь. Нищают, хворают, мрут. Беда!

Недохват людей никак не восполнить. Бушевал царь, грозился три шкуры спустить. А с кого? Кого винить? Да одного его и винить. Что столь широко размахнулся, не соразмерив с возможностями.

Отводил душу царь — махал топором, оканчивал свою «Предестинацию». Натрудил руки до кровавых мозолей. Рукавицы бы ему, а он к ним не привык. Топорище выскальзывает!

Как быть далее? Случился близко лекарь. Дал совет, показавшийся поначалу насмешкой. Лечи-де мозоли собственной мочой.

Хохотнул было, а потом всё-таки опробовал: верно, заживляет! Вот ведь какие чудеса бывают.

— Вот што, братие: отвык от топора, давненько не прикладывал рук к топорищу. Хорошо ли, нет ли, а оно так. Говорили: не царское-де это дело. А по мне всякая работа — царская, никакой нельзя гнушаться.

«Предестинация» горделиво высилась на стапелях, обрастая щоглами, как называли русские корабельщики мачты, украшениями — резными болванами; с осторожностью поднимали тяжёлые бронзовые пушки. Корабль выглядел внушительно: двадцати сажен в длину и пяти в ширину и был сооружён по проекту Петра.

Головин написал адмиралу Фёдору Матвеевичу Апраксину: «...о корабле, сделанном от произволения монарха нашего, известую: есть изрядного художества... зело размером добрым состроенный, что с немалым удивлением от английских и голландских есть мастеров, которые уже многих лет сие искусство употребляют, и при нас спущен на воду, и щоглы подняты, и пушек несколько поставлено».

Великое было торжество, когда «Предестинация» заскользила по стапелям при уханье пушек и треске шутих и приветственных кликах толпы, а затем, вспенив воду, гордо встала посерёд затона, покачивая мачтами, на которых трепетал штандарт царя.

И почти тотчас же Пётр укатил в Москву: на проводы генерала Карловича и бранденбургского посланника фон Принцена. С Карловичем царя связывали почти что дружеские отношения. Они завязались ещё в Вене, куда этот полномочный посланник Августа прибыл по его поручению с предложением прочного союза. Переговоры были откровенными: общий враг находился на севере, и у него были далеко идущие планы. То была Швеция, наращивавшая мускулы и готовившаяся к броску, очередному броску. Кто падёт первою жертвой — Польша? Россия?

Тогда ещё правил Карл XI — осторожничавший и не склонный к авантюрам. Его преемник, Карл XII, ещё юноша, был, как доводили вести, совершенно необуздан. Он лихорадочно готовился к войне, пополняя и без того большую армию новыми полками. К войне против кого? Цель была ясна, она оставалась всё той же.

— Пусть мой брат, король Август, не ослабляет своих военных приготовлений, пусть вербует новых резидентов в Швеции. Я не свожу с неё глаз и за всеми государственными тяготами не упускаю из виду нашего общего врага, — напутствовал его Пётр.

Карлович не спускал глаз с царя. В них читались преданность и восхищение.

— Будьте уверены, ваше царское величество, в крепости нашего союза. Его не смогут расторгнуть никакие силы. Король, мой повелитель, разделяет братские чувства, которые связывают нас: Польшу, Саксонию и Россию.

— А вот и мой знак приязни, — И Пётр с радушной улыбкой преподнёс генералу свой портрет, исполненный в эмали, и притом в обрамлении бриллиантов.

— О, ваше царское величество, этот драгоценный подарок я буду носить на груди не снимая! — воскликнул польщённый генерал.