С полемическим задором

Пирам веселым не было конца…

Молю тебя: цени свое веселье,

Гони унынье с юного лица.

(«Не такое уж оно юное, мое лицо, - разозлился я. – Сверстницы, и те уже не потупляют взор при встрече, не то что молодые. И вечно всему завидуешь – красоте, молодости»)

Не заблуждайся: молодость мгновенна,

Ее уносит времени полет,

Пройдут года – наступит перемена,

А там, глядишь, и старость подойдет.

(«Вот и я о том же…»)

И в цвете розы есть непостоянство,

И так же сновидение летит,

Как исчезает юности убранство –

Улыбка уст и нежный жар ланит.

Блажен, кто в жизни все свое дыханье

Умел отдать веселью и любви,

Кто не хотел ценить существованье,

Пока волненья не было в крови.

Отдай же сердце дружбе и любови.

Они для нас – неоцененный клад.

Печален ты? Не хмурь напрасно брови –

Любовь и дружба горе исцелят.

«Прекрасно! Кто же автор? – Я отлистал немного вперед и вышел на автора: Григол Орбелиани. – Кто бы против – пировать с друзьями, но друзей-то нет, Григол. Ну, чистое безобразие! Я тебе сейчас пожалуюсь, какие у меня друзья. Полтора-два года назад я послал в журнал «Новая юность» редактору Глебу Шульпякову два своих рассказа. Там общая героиня, московская фифочка, вроде Эллочки Людоедки, - ну, да ладно, ты не знаешь такую… Послал и жду – жду год. Вдруг Глеб Шульпяков появляется на моем facebook`е и просится в друзья. «Наконец-то оценил мои рассказы, - думаю, - через пару месяцев опубликует. Замечательный человек, Глеб. Подождем еще». Шульпяков становится моим другом, проходит еще полгода, а публикации всё нет. И это притом, что я несколько раз справлялся о рассказах. Тут я свирепею, еду в Москву и в редакции осведомляюсь о своем виртуальном друге: в чем дело? «Не могу пока сказать ничего определенного», - говорит друг по телефону из дома (потому что на работе его нет). И я устраиваю скандал, потому что эти полуторалетние сопли из-за двух рассказов мне надоело подтирать. Григол, ты не поверишь, это настоящее бедствие – люди, избранные что-либо решать. И я назвал это явление – шульпяковщина. Шульпяков – хорошая фамилия. Подходит для инициализации целого явления, вроде шигалевщины, нечаевщины, передоновщины. Ну, этих наименований ты тоже не знаешь: их не было в твое время. Шульпяковщина – это стремление со всеми дружить и от этого иметь выгоды. Какой кунак, о чем ты говоришь? Я теряюсь в догадках, зачем вообще он мною заинтересовался. Согласись, значит, он ценит мои рассказы. Но если ценит и не публикует – то это как? Григол, они совсем оборзели, нынешние литераторы. Они набирают редакционный «портфель» и из этого портфеля публикуют прежде всего то, что их никоим образом не трогает. Понимаешь, Григол, они печатают по принципу: пишет хуже, чем я, надо немедленно ставить в номер. Вот это твое стихотворение не прошло бы ни в одном современном толстом российском журнале. Ну их к лешему, давай выпьем».

1Х

Я и впрямь был бы не прочь выпить с грузинским поэтом, но вовремя вспомнил, что он, в отличие от Шульпякова, мертвый. Я заложил его бамбуковой зубочисткой и схватился за Якова Полонского. Как-то раз я три дня подряд орал, один в квартире, его романс «Песня цыганки», да так жалостливо, что сам прослезился. Что-то сегодня посоветует мне Яков Петрович:

Пора… Прости! Никто не ведал

Глубоких тайн моих страстей,

И никому я права не дал

Заплакать на груди моей.

Любви прекрасным упованьям

Рассудком положа предел,

Страдая сам, твоим страданьям

Я отозваться не хотел.

Искал я счастья, но поверить

Не смел я счастью своему;

Мне было легче лицемерить,

Чем верить сердцу твоему.

(Вот тебе раз: а этот друг советует обратное, чем прежний: живи рассудком, не обольщайся любовью. Ну, да он ведь Козерог, поэт Полонский, - что он еще посоветует, кроме твердости и скрытности… Неужели и правда никто больше к груди не прильнет и не заплачет? Господи, Яков Петрович, страх-то какой! Уж ты извини, но я не такой крепкий: если бы поманила – побежал бы…)

Х

Зубочисток было полно – китайские, первый сорт, сто штук, целая коробка. Я аккуратно выдернул книгу Игоря Северянина, потому что в местах, где он по молодости проживал, я тоже по молодости проживал: мы были земляки. Уже даже не хотелось квитаться с современниками - подтвердить бы похожие заботы у других поэтов, у классиков. Игорь Северянин выдал себя сразу, с готовностью и с головой:

ШАТЕНКА В РОЗОВОМ

Аллеей лиственниц иду вдоль озера.

Вода прозрачная у самых ног.

Навстречу девушка мелькает розово,

Чтоб мыслить горестно поэт не мог…

(Так и представил: бедняга бродит в одиночестве, а ему мешают уединиться).

Аллея темная и тьмой тяжелая.

И тьма безрадостна, и тьма пуста.

А та сверкальная! А та веселая!

И упоенная такая та!

(Ну, еще бы: она же живет сейчас и всю жизнь для себя, только для себя, исключительно для себя, а ты на далеких потомков работаешь)

Неторопливые подходят окуни

И неподвижные в воде стоят,

Как будто думают о русом локоне,

О платье розовом мечту таят…

Тут мне вспомнилась фотография Северянина, где он запечатлен с удочкой на какой-то прибалтийской речке, и я позавидовал: до чего точен, гад! «Неторопливые подходят окуни и неподвижные в воде стоят». «Понимаешь, друг, понимаешь, земляк: я бы тоже сходил порыбачить, но в округе на двести километров нет ни одного приличного водоема (такого, чтобы можно было рыбу увидеть). Так что ты еще счастливо прожил – отвлекался рыбалкой и понимание заслужил у инородцев. Я же и в своей стране как на чужбине».

Игорь Северянин немного умилял своей сверхъестественной простотой и честностью. Вот кто был бы настоящий друг. Но, увы, не привелось жить в одно время.

Х1

Должно быть, в моих поисках прослеживалась и цветовая закономерность. Потому что сборник М.Л.Михайлова был такой же бордово-коричневой расцветки:

Снова дней весенних

Дождалися мы:

Ласточки щебечут

Над окном тюрьмы.

Между гор зеленых

Темной полосой

Вьется вдаль дорога

К стороне родной.

Они в Х1Х веке сидели в тюрьме и мечтали о воле, а мы?.. Да я ни одного стихотворения не прочел у современников, где бы эта тоска по свободе выражалась, ни единого. Они уже давно в тюрьме и в ярме, они там родились. Наши, современные, не завидуют орлу, который «вымолвить хочет: давай улетим!» В лучшем случае, они просто собирают манатки и уезжают из страны. «Сторона родная» у них где? Дорога темной полосой куда вьется? На Запад. Ласточкам они завидовали, жеребятам, которые с поездом соревнуются, а я – им, им, мертвым. Они свое дело сделали и ушли. А тут… даже похвалы не услышишь ни от какого Чернышевского.

А между тем я знаю (прочел, а с иными лично знаком) десяток таких же безвестных, как сам, превосходных русских литераторов, которых словно бы нет на фоне премиальной шумихи и конкурсной свистопляски. Назвать фамилии этих современных русских гениев, о которых никто не слыхал, – или теперь же садиться писать об их судьбах памфлет под названием «Нас нет»? Понимаешь, Михаил Ларивонович, они живут, страдают, пишут, они мои друзья, но их как бы нет. Вас-то нет в современной литературной жизни, потому что вы свое дело сделали. А их нет, потому что о них не приказано говорить. Я не удивлюсь, если окажется, что в журналах и издательствах существуют списки «неблагонадежных» авторов. Вспоминаете это словцо, Михаил Ларивонович? Что? Все-таки написать памфлет, упомянуть поименно всех, кого замалчивают? Хорошо, напишу. Андрей Добрынин, Маргарита Светлова, Вадим Забабашкин, Илья Леленков, Александр Левин, Егор Радов… длинный выйдет список, хороший получится памфлет!