С полемическим задором

Вот смотрите. Мы имеем Римскую империю и античные цивилизации вокруг Средиземного моря. Империя Александра Македонского, а потом Цезаря и римлян худо-бедно живут в условиях идолопоклонства и язычества, пока из Иудеи не распространяется на все Средиземноморье культ Христа. Христианство подтачивает и разлагает империю изнутри, а варвары разрушают ее снаружи. В результате Римская империя разваливается, сперва на две части, а потом и на куски. Идолы рушатся, воздвигаются христианские храмы, все эти иберы, галлы, норманны, скифы, даки, гунны ассимилируются с римлянами и помаленьку христианизируются. С 4 века по 10-12 век над Средиземноморьем и Европой – темная ночь, христианская, отвоевывают Гроб Господень. Крови пролито море, астрономки Ипатии зарезаны, еретики Серветы и Джорданы Бруны сожжены, всё во имя высших идеалов. Увы, вотще, Пиндар, Платон и Овидий обречены на загробные муки, не удостоятся рая, ибо язычники; целые трактаты написаны, как их причастить к вечной жизни.

Что мы имеем сегодня? Новый натиск, опять оттуда же, с арабского Востока, из Леванта. Другая религия, моложе на 600 лет, называется мусульманство. Во Франции, Германии, Исландии мусульман не счесть, какой-нибудь Франсуа Олланд, как некогда Клавдий или Тиберий с христианами, прямо не знает, как откупиться и упорядочить законы, чтобы магометане с католиками не цапались. В США на второй срок пошел добрый католик, - ну, правда, с арабским именем. В Ливии и Сирии кризис, всю центральную Африку, не только Мали, приходится умиротворять новыми крестовыми походами. Но я, например, нисколько не сомневаюсь, что результат будет схожим: мусульманская нравственность и идеалы внедрятся в Европе, христианство ослабнет и разложится (по крайней мере, в Средиземноморье, а может, полумесяц и на Аляске утвердится).

Что мы будем иметь? Мусульманскую ночь, «зеленую ночь», помянуть Решада Гюнтекина. Опять лет этак на 800, с гонением на ведьм, с религиозными войнами и новыми заморочками.

Вы думаете, всё потеряно? Ничего подобного. А индуизм-то на что? Он же все еще толчется в пределах Индии и Гималаев, ему же надо распространяться. Вот, году этак в 2712, когда по всей Европе и в Северной Америке начнется язычески-христианско-мусульманское возрождение со своими Рафаэлями Санчесами и Галилеями, индуизм начнет помаленьку завоевывать провинции арабского Востока, Италию и Испанию и, пожалуй, Калмыкию. Вечно юный Кришна с женами, играя на дудочке, покажет вам жизнерадостный танец на костях лет на семьсот с гаком. Наплачетесь вы с его перерождениями, пока Будда не припрется: этот-то поспокойнее будет.

Смешно? А мне не особенно, потому что я-то во всех анкетах пишу: «атеист».

– -----------------------------------

КОРТАСАР И НОВЕЙШАЯ БОЛТОЛОГИЯ

Я пытался подобрать имена писателей, последователей творческого метода Кортасара, но скоро понял, что их - океан. Сотни писателей используют тот же метод — изложение сейчас-концепций на основе непереваренных впечатлений от литературы же (от живописи, музыки, архитектуры и т. д.). Они живут и испражняются в море планктона и считают, что это-то и есть окружающая жизнь и мера вещей.

Я думал: откуда это пошло, что писатель, не испытав жизни и не чувствуя своими собственными рецепторами и сигнализаторами, уже начинает отдавать некий «опыт», - и понял: от города. Все кортасаровцы — горожане. Они живут в многоэтажных и коммунальных домах, черпают грязноватенький поверхностный опыт в кварталах бедноты и всю сознательную жизнь толкутся, тусуются среди себе подобного мусора. В косяке сельдей возможны горбатые, тощие, заморенные особи, но, как и упитанные, жирные, которыми довольны рыбаки и засольщики, они продуцируют лишь обиды и притеснения от соседей слева, справа, сверху, укусы и флюиды от товарищей по этому городскому косяку, который может подчас даже рассыпаться, но всегда — по сигналу свыше. Сама эта селедочная индивидуальность - горбун, тощун или жиряга — не в состоянии предпринять самостоятельного решения. Потому что их поведение подчинено рефлексам стаи, стада, косяка, городской инфраструктуре, социуму. Такие - не видят природу, мир, все море и весь океан, им не открыта их значимость в космосе, а только то, что у соседа появился музыкальный центр и теперь можно послушать новый сольный диск Маккартни или Земфиры. Кто такая Земфира перед ликом вечности — им невдомек, а что ее диск - высокое искусство — они убеждены. А вся разница между ними самими и Земфирой только в том, что третья игла ее анального плавника несколько укорочена по сравнению со стандартом, принятым в косяке.

И вот, проживая среди такой культуры, которая замешена на человеческих рефлексах и реакциях на скученность, они всерьез воображают, что это-то и есть искусство, а что в полумиле отсюда плывет косатка, а впереди по курсу — тоже косяк, но уже ставриды, им невдомек.

Уже Стендаль в своих прогулках по Риму или Аполлон Майков в своих римских стихах восхищались искусством, и уже эти их впечатления от Микеланджело или Перуджино плоски, как худая копия с картины или перефотографированная статуя. Но Стендалю или Майкову случалось, основываясь на собственном житейском опыте, на своих коллизиях и приключениях, сочинить подлинную прозу и подлинные стихи. Кортасаровцам же это не удается уже никогда, потому что и все-то их так называемое «творчество» - отклик на отклик, копия с копии, интеллектуальная игра в библиотеке или в выставочном зале. Отправь их в плавание на Фолкленды, как Германа Мелвилла, - и всё, им конец: сразу обнаружится, что без своего косяка они даже матросы никакие, а не то что писатели.

И вот такой прозы, кортасаровского толка, стало необыкновенно много, особенно после того, как уже и в России в городах стало проживать больше половины всего населения. Они не видят горизонта, им недоступен общий обзор, а вот сбацать во дворе под гитару они любят. Но песня — это лишь самая первая, непосредственная реакция, - где осмысление всей дворовой жизни? У Окуджавы? Да, почему нет. Но Окуджаву часто выбрасывало вон из косяка, и он попадал даже в чужие или под бок косатке. Не будь генетической, родовой, житейской исключительности, и его случай не пригодился бы социалистам (социумистам).

Вот посмотрите, как пишет Кортасар: «его рука по-прежнему на Лининой ладошке, с чего это он весь размяк и так остро вспомнился Буэнос-Айрес тридцатых-сороковых годов, не дури, старина, лучше Копенгаген, куда лучше Копенгаген, и хиппи, и дождь у леса, ха, но он же никогда не ездил автостопом, можно считать никогда, пару раз до университета, а после появились деньги, какие-никакие, но хватало и на костюмчик от хорошего портного/.../плыть на паруснике — три месяца до Роттердама/.../ сигареты, девочки, встречи в «Руби»» («Киндберг», перевод Э.Брагинской). Ему важно не показать, а перечислить, не вспомнить, а обежать, не сюжет, а детальки красивой городской сытой и пьяной жизни, важен не восторг от полноты бытия и своих авторских чувств, а — похвастать, какие еще престижные муравейники посетил, а в этих муравейниках — какие пиццерии и паласы. Раз писатель отказывается от изобразительности, то можно наговорить сколько угодно пустых слов: язык-то без костей, можно сразу на диктофон, можно не трудиться искать точный эпитет — на городской свалке все равно все смачно перемешано; можно, наконец, не показывать (потому что в этом случае приходится самому чувствовать), а выбалтывать с пятого на десятое, как шьют из лоскутов пестрое одеяло. Но одеяло-то шьют пестрое, у Кортасара же получается мутная помоечная вода после стирки цветного белья. Вот кто один из родоначальников того стиля, который называется, - «лить воду»: Кортасар. Сливай воду, Хулио Кортасар, сливай воду, Сартр, сливай, Милан Кундера, сливай, М. Павич и Виктор Ерофеев! Болтайте, ребята, напропалую обо всем с бору по сосенке: все равно ведь «в начале было Слово», так что ставьте его в любом порядке.

А вот как пишет Юрий Казаков, впечатления которого от природы, пусть и вторичные (он москвич), но генетически все же чистые, изначальные, не с впечатлений Бунина скопированные, в чем его часто обвиняли, а собственные (хотя, конечно, искусных стилизаций у Ю.Казакова тоже много): «Тогда Агеев остановился и повернулся к пьяному. Тот тоже остановился, тяжело дыша, помаргивая, клонясь и приседая на слабых ногах. Агеев близко рассмотрел его лицо. Оно было отвратительно своей полной бессмысленностью, потасканностью. Оно было несчастно и как-то мучительно, тупо и упрямо сурово. Агеев быстро оглянулся: ни впереди, ни сзади не было ни души, и снова странной показалась ему эта безлюдность в такой ранний еще час, эта серая безликость, мертвые окна, чистые панели с черными пятнами луж от недавнего дождя.

– Ну?
– грубо спросил Агеев.
– Чего надо?» (рассказ «Пропасть»).

Люди в городе русскому человеку Казакову кажутся, как минимум, странными, неадекватными (по пустой утренней улице след в след за ним тащится алкаш), аргентинец же Кортасар - в томительном и самовлюбленном волнении от всех застолий цивилизации, в которых участвовал, на которых красовался, представительствовал и, наверно, говорил горячие, не значащие слова (сартровские «Слова»). Один стремится именно в кучу и там счастлив, другой стремится в тишину и уединение, чтобы собраться и осмыслить; аргентинец словно бы показывает, как потом поступят и его сограждане, бесконечный бессмысленный сериал, полный повторяющихся интриг и положений, москвич Казаков рассказывает короткую законченную историю, а если любуется, то человеком, который счастливо прожил, вписанный в природное окружение (повесть о Тыко Вылке). У одного вся правда — в деньгах и в богатстве, и каждая фраза дышит завистью к богачам, другой, всю жизнь нуждавшийся, даже не упоминает о деньгах, хотя хорошие рестораны тоже любит.

К человеку, который торопится к возлюбленной, пристает неведомый алкаш, как бы удерживая и запрещая будущее счастье, - странная, фантасмагорическая ситуация. Да ведь и Кортасар, когда вдруг решит опереться на собственные впечатления, способен создать фантасмагорию — например, ночные пиры в школе («Ночная школа»), в которой происходят непристойные переодевания. Извращения, гомосексуалисты и лесбиянки, сборища преступных паяцев ему любопытны, Кортасар тянется к этому маскараду, а Ю.Казаков в ужасе всего лишь от обычного алкоголика, и в восторге — от чистой линии поморских побережий, от простых добрых трудолюбивых северян.