S-T-I-K-S: Бродяга

Какое-то время я шёл вперёд, почти не замечая пути. Боль в мышцах, липкая влажность одежды — всё это казалось таким мелким по сравнению с тем, что творилось у меня внутри. Я вспомнил свой первый бой в армии, тот момент, когда мне пришлось сделать выбор между жизнью и смертью. Тогда я думал, что никогда не забуду ощущение того первого выстрела, треск пули, разрывающей плоть. Но теперь? Теперь это всего лишь звук. Просто еще один шум в этом мире.

«Что останется от меня, если я потеряю даже это?»

Я попытался представить будущее. Как буду стоять на этом же месте через месяц, через год. Что буду чувствовать, что буду видеть в зеркале? Зеркале, в котором отражение уже не моё. Может быть, к тому времени я научусь улыбаться, глядя на мертвецов, валяющихся под ногами. Может быть, стану смеяться над болью, как это делает Гвоздь. Но вот чего я боялся больше всего: что однажды я посмотрю на кровь на своих руках и ничего не почувствую.

Есть ещё один термин — эмоциональное выгорание. Состояние, когда человек утрачивает связь со своими эмоциями из-за длительного стресса и напряжения. Оно похоже на десенсибилизацию, но глубже. Это не просто потеря реакции — это потеря способности быть собой. И я знал, что шаг за шагом, бой за боем, я подхожу к этой грани.

— Эй, Бродяга, — прозвучал голос Кати, вернув меня к реальности. — Ты там в порядке?

Я посмотрел на неё. Её лицо казалось спокойным, но в глазах читалась усталость, которую, вероятно, я не замечал раньше. Наверное, она видела сотни таких, как я — новеньких, потерянных, пытающихся найти ответы на вопросы, которые давно не имеют смысла.

— Не знаю, — честно ответил я.

Катя ничего не сказала, просто кивнула и пошла дальше. И в этом молчании я ощутил, как нас связывает одна и та же судьба. Мы все здесь — просто кусочки чего-то большего, чего-то, что медленно пожирает нас изнутри. И оставалось лишь один вопрос: сумею ли я найти способ сохранить себя в этом безумии, или Улей сожрёт меня, оставив только пустую оболочку.

Я чувствовал, как сердце замедляет свой бег, как кровь, которую я только что пролил, уже перестаёт быть чем-то важным. И в тот момент я понял, что выбор уже сделан. Не мной, не Ульем — всем этим миром, который вытаскивает из тебя всё человеческое, заставляя быть тем, кого ты ненавидел, кем боялся стать.

Я смотрел на свой автомат и впервые понял, что он стал частью меня. Не просто оружием, не просто инструментом, а продолжением моей сущности. И это было страшно. Потому что как только ты принимаешь оружие как часть себя, как только пули становятся твоими словами, а кровь — твоими чернилами, ты уже не можешь вернуться обратно.

«Как далеко я зайду?»

В этот момент я знал одно: я уже не тот, кто был до Улья. И больше никогда им не буду.

Меня вырвали из моего внутреннего монолога, когда я обнаружил, что мы уже в бункере. Сам не понял, как дошёл. Такое иногда бывает, и это пугает. Как можно потерять целый путь? Но мозг иногда сам решает выключиться, чтобы не сойти с ума.

Ребята, казалось, тоже понимали это. Без слов, на каком-то автоматическом уровне, почувствовали, что мне нужно время, чтобы переварить всё, что произошло. Гвоздь молча расстегнул рюкзак, и я увидел, как он достал несколько бутылок вискаря. «Когда он успел их там набрать?» — мелькнула мысль, но ответа я не искал. Катя и Лера, словно сговорившись, достали сырокопчёную колбасу, сыр, разрезали яблоки, выложили дольки лайма, и где-то даже нашлась плитка шоколада, ещё не растаявшая в этом бредовом мире.

Мы сели кружком, как это делают старые друзья, хотя все знали, что таковыми мы не являемся. Пока. Гвоздь налил виски в гранёные стаканы — молча, без тостов, без слов. Мы подняли их и выпили, каждый проглатывая свои мысли вместе с этим горьким напитком. Горло жгло, как огонь, но это было приятно. Мы выпили ещё. И ещё раз.

Где-то после четвёртого или пятого стакана я почувствовал, как меня отпускает. Этот тяжёлый, липкий страх, который сжимал меня изнутри, начал растворяться. Он уходил вместе с каждым глотком, оставляя место пустоте, которая была куда более приятной, чем боль. Взглянув на них, я почувствовал благодарность. Не ту, которую ощущаешь к людям, что спасают тебе жизнь. Нет. Это была та благодарность, что испытываешь, когда кто-то просто понимает тебя. Без слов, без лишних вопросов.

— Спасибо, — пробормотал я, и они кивнули, будто это само собой разумеется.

После этого мы сидели и разговаривали ни о чём. Рассказывали байки, вспоминали то, что было до Улья. Кто-то рассказывал о смешных случаях из детства, кто-то о глупых ситуациях на службе. Мы смеялись, хотя каждый из нас понимал, что этот смех — попытка забыть о том, что творится вокруг. В какой-то момент, когда казалось, что мы снова люди, а не механизмы выживания, Гвоздь заговорил о теме, которая витала в воздухе весь этот вечер, но которую никто не осмеливался затронуть.

— Слушай, Бродяга, — начал он, глядя куда-то в сторону, как будто обращаясь не ко мне, а к своей памяти. — Есть в Стиксе одна штука, о которой все знают, но мало кто говорит. Здесь люди раскрываются. И я не о том, что становятся героическими или добрыми. Нет. Тут всё гораздо хуже. Всё самое мерзкое, гнилое, гадкое, что скрывается внутри человека, рано или поздно выходит наружу. И знаешь почему?

Он сделал паузу, отпивая виски, а я молча ждал продолжения. Гвоздь медленно выдохнул, как будто готовился к трудному признанию:

— Потому что тут нет тормозов, — сказал он тихо, но отчётливо. — Нет общества, которое скажет тебе, что правильно, а что — нет. Нет законов, нет полиции, нет тех, кто накажет тебя за твоё дерьмо. Тут, если у тебя была мысль прибить соседа по комнате только потому, что он громко храпел — ты её реализуешь. Если в прошлом мире ты мечтал поставить на место своего начальника, унизить его, — здесь ты станешь тем, кто будет гнобить каждого, кто хоть как-то тебе указывает.

Гвоздь посмотрел мне в глаза, и в его взгляде я увидел что-то очень, очень старое. Словно он уже видел всё это тысячи раз.

— А ещё есть те, кто никогда не смел смотреть на девушек косо в прошлой жизни, потому что боялись последствий, — продолжил он, глотая ещё один стакан виски. — Тут они превращаются в насильников и педофилов. У них нет страха перед наказанием, нет стыда. Только желание, которое теперь ничто не останавливает.

Слова Гвоздя резали по живому, как ржавый нож. Я понял, что он говорит не только о людях вокруг. Он подводил разговор к рассказу о себе. О том, каким он когда-то был и каким стал в этом мире.

Гвоздь опустил взгляд, словно решив, что пришло время рассказать свою историю, и, возможно, впервые я увидел в его глазах что-то, напоминающее боль.

— Я помню первый раз, — тихо начал он, и его голос стал глуше, словно уходил вглубь собственного сознания. — Я столкнулся с этим тут, в Улье. Рейдер. Насильник. Девочку! Ребенка!!! Он решил, что если в этом мире нет законов, то можно делать что угодно. И знаешь, что самое страшное? У меня сорвало крышу.

Гвоздь замолчал на секунду, стиснув зубы так, что скулы напряглись. Казалось, что он снова проживает этот момент.