Сад Финци-Контини

— Еще бы! — ответила она с немного злорадной усмешкой. — Я тебе больше скажу: он как раз для этого и предназначен.

В этот момент вошла Дирче, неся на одной руке, высоко поднятой над головой, круглый поднос из темного дерева с пасхальными сладостями. Щеки Дирче порозовели, они лоснились от избытка здоровья и хорошего настроения. Я был гостем, да еще и пришедшим после всех, поэтому сладости мне подали первому. Сладости, так называемые «дзуккарин», были из слоеного теста с изюмом, почти такие же, как те, что я так без желания едва попробовал совсем недавно, у себя дома. Но эти, в доме Финци-Контини, мне показались гораздо вкуснее, просто необычайно вкусными: я сказал это синьоре Ольге, хотя она, поглощенная выбором «дзуккарин» с блюда, которое ей протягивала Дирче, казалось, даже не услышала моего комплимента.

Потом вошел Перотти, неся в больших крестьянских руках другой поднос (на этот раз оловянный), на котором стояла фьяска белого вина и бокалы для всех. И пока мы сидели вокруг стола, потягивая маленькими глоточками «Альбано» и грызя «дзуккарин», Альберто рассказал мне о «провидческих способностях бокала», который стоял теперь посреди стола, безмолвный, как любой другой предмет из стекла в этом мире, — совсем недавно бокал продемонстрировал им чудеса красноречия, отвечая на вопросы.

Я спросил, что они спрашивали.

— Ну, всего понемногу.

Например, они у него спросили, продолжал Альберто, получит ли он хоть когда-нибудь диплом инженера, и бокал, не раздумывая, сразу же ответил коротко: «нет». Потом Миколь спросила, выйдет ли она замуж и когда. Бокал на этот раз был гораздо менее решителен, чем в первый раз, он казался неуверенным, даже смущенным, а потом дал ответ типичный для любого оракула, то есть такой, который можно понимать как угодно. Они спросили даже о теннисном корте: попытались узнать, прекратит ли папа откладывать его переделку из года в год. На этот вопрос, заставив их немного подождать, бокал ответил, что их желание исполнится еще в этом году.

Но, отвечая на вопросы о политике, бокал действительно продемонстрировал чудеса. Скоро, через несколько месяцев, заявил он, начнется война, война будет долгой, кровавой, ужасной для всех, в нее будет втянут весь мир, но закончится она в конце концов через много лет полной победой добрых сил. «Добрых? — спросила Миколь, которая всегда хотела все уточнить. — А что это за добрые силы?» На это бокал, к величайшему изумлению всех, ответил одним словом: «Сталин».

— Можешь себе представить, — сказал Альберто, стараясь не замечать всеобщий смех, — можешь себе представить, как бы был Джампи счастлив услышать это? Я ему напишу.

— Он не в Ферраре?

— Нет, он уехал позавчера. Он поехал на Пасху домой.

Альберто еще долго пересказывал мне то, что поведал им бокал, а затем игра возобновилась. Меня тоже заставили положить палец на край бокала, я тоже задавал вопросы и ждал ответов. Но теперь, кто знает почему, оракул не выдавал ничего членораздельного. Альберто упорствовал, настаивал, повторял снова и снова. Но ничего не выходило.

Я не был поглощен игрой. Я больше смотрел не на Альберто и на бокал, а оглядывался по сторонам, смотрел на огромное окно, выходившее в парк, и на Миколь, сидевшую напротив меня, по ту сторону стала. Миколь время от времени ловила мой взгляд и отвечала мне задумчивой улыбкой.

Я смотрел на ее губы, едва тронутые губной помадой. Я их поцеловал совсем недавно. Может быть, я опоздал? Почему я не сделал этого шесть месяцев назад, когда все было так возможно, или, по крайней мере, зимой? Сколько времени мы потеряли: я здесь, она в Венеции! Я бы мог как-нибудь в воскресенье сесть на поезд и поехать к ней. Был скорый, который отправлялся из Феррары в восемь утра и прибывал в Венецию в пол-одиннадцатого. Сразу по приезде я мог бы позвонить ей с вокзала, попросить ее отвезти меня на Лидо (и я бы смог, наконец, увидеть знаменитое еврейское кладбище Сан-Никколо). Потом мы могли бы вместе пообедать все там же, на Лидо, а потом, позвонив в дом дядей, чтобы успокоить добрую фрейлейн (я представлял себе лицо Миколь, когда она звонила бы, ее гримаски, веселые ужимки!), мы пошли бы гулять по пустынному пляжу. Для этого было бы столько времени! А потом я мог бы уехать на одном из двух поездов: один в пять, другой в семь, — я мог бы воспользоваться любым и дома ничего бы не узнали. Все можно было устроить просто шутя. А теперь поздно, теперь ужасно поздно.

Сколько было времени? Полвторого, самое позднее два. Скоро мне уходить — может быть, Миколь проводит меня до двери в сад?

Казалось, она тоже думала об этом, и это ее беспокоило. Мы бы шли рядом из комнаты в комнату, из коридора в коридор, не осмеливаясь взглянуть друг на друга, вымолвить хотя бы слово. Мы оба боялись одного и того же, я чувствовал это — мы боялись прощания, момента прощания, приближавшегося неотвратимо, невообразимого момента прощания, прощального поцелуя. И все же, если, предположим, Миколь не захочет меня проводить, предоставив эту почетную обязанность Альберто или (как потом и оказалось) даже Перотти, в каком состоянии духа проведу я остаток ночи? А что будет завтра?

Но может быть, все-таки, продолжал я мечтать упрямо и отчаянно, может быть, вставать из-за стола и не надо будет, может быть, эта ночь продлится вечно.

Часть четвертая

I

Очень скоро, буквально на следующий день, я начал понимать, что для меня будет очень трудно продолжать с Миколь прежние отношения.

После долгих колебаний, часов в десять, я попробовал ей позвонить. Мне ответили (голосом Дирче), что господа еще не выходили из комнат, и попросили позвонить после полудня. Чтобы не мучится ожиданием, я снова лег в постель, взял наугад книгу — это оказалось «Красное и черное», — но сколько я ни пытался, мне не удавалось сосредоточиться. А если после полудня, продолжал я думать, я ей не позвоню? Потом мне в голову пришла совсем другая мысль. Мне показалось, что я хочу от Миколь только одного: дружбы. Вместо того чтобы исчезать, говорил я себе, будет гораздо лучше, если я буду вести себя так, как будто ничего не случилось, как будто прошлого вечера вообще не существовало. Миколь поймет. Она будет приятно поражена моей тактичностью, успокоится и скоро вернет мне свое доверие, свою дружбу, и все будет как раньше.

Таким образом, ровно в полдень я набрался смелости и набрал номер Финци-Контини во второй раз.

Мне пришлось ждать дольше обычного.

— Алло, — сказал я наконец срывающимся от волнения голосом.

— А, это ты? — Это был голос Миколь. Она зевнула. — Что случилось?

Растерявшись, я забыл все приготовленные слова и не нашел ничего лучшего, чем сказать, что я уже звонил один раз, два часа назад. Это Дирче, добавил я невнятно, сказала, чтобы я позвонил после полудня.

Миколь молчала. Потом она начала сетовать на то, что ее ждет трудный день, что надо столько всего уладить и привести в порядок после долгого отсутствия, разобрать чемоданы, разложить книги и бумаги, и так далее и так далее… а в конце этого утомительного дня ее ждет вторая «семейная трапеза», совсем ее не привлекающая. Да, в этом-то и проблема: каждый раз, когда куда-нибудь уезжаешь, потом приходится возвращаться, снова входить в обычную жизнь, опять тянуть привычную лямку. А это всегда кажется куда более утомительным, чем прежде, до отъезда. А она появится сегодня в синагоге? И в ответ на мой робкий вопрос она сказала неопределенно: «Не знаю еще», или «Посмотрим», или «Может быть — да, а может, и нет». Прямо сейчас, с ходу, она не могла мне ничего сказать наверняка.

Она не пригласила меня на ужин и не сказала, как и когда мы снова увидимся.

В тот день я постарался больше не звонить ей и даже не пошел в синагогу, хотя там, как она сказала, я, может быть, и мог ее увидеть. Часов в семь, однако проходя по улице Мадзини, я увидел серую диламбду Финци-Контини на углу улицы Шенце, там, где она была вымощена булыжником. В машине был Перотти в шоферской форме, он сидел за рулем и ждал хозяев. Я не удержался и остановился на перекрестке. Ждал я довольно долго, было очень холодно. Это был час, когда весь город выходит погулять перед ужином. По тротуарам улицы Мадзини, заваленным грязным снегом, уже наполовину растаявшим, торопливо двигалась толпа людей. Они проходили мимо меня, возвращались, а я все ждал. Наконец мое терпение было вознаграждено: я увидел ее в дверях храма, довольно далеко от меня. Она вышла и остановилась на пороге. На ней была короткая шубка из леопарда, перехваченная в талии кожаным поясом. Ее светлые волосы блестели в огнях витрин, она оглядывалась по сторонам, как будто ожидая кого-то. Не обращая никакого внимания на множество прохожих, которые оглядывались на нее в восхищении, она кого-то искала взглядом. Может быть, меня? Я уже было вышел из тени, чтобы подойти к ней, когда родственники, которые немного отстали от Миколь, появились у нее за спиной. Там были все, включая бабушку Регину. Я резко развернулся на каблуках и быстрыми шагами удалился по улице Виттория.

На завтра и в последующие дни я звонил ей, но поговорить нам удалось только несколько раз. К телефону подходил всегда кто-нибудь другой: или Альберто, или профессор Эрманно, или Дирче, или даже Перотти. Все они, кроме Дирче, которая разговаривала отрывисто и безразлично, как телефонистка на станции, и поэтому смущала меня и приводила в замешательство, — все они пускались со мной в долгие бессмысленные разговоры. Перотти я мог, правда, всегда прервать. Альберто и профессора остановить было гораздо труднее. Они говорили и говорили. Я надеялся, что разговор зайдет о Миколь. Но я ждал напрасно. Они как будто сговорились не упоминать о ней, мне казалось, что они, отец и сын, решили предоставить инициативу исключительно мне. В результате я очень часто вешал трубку, так и не найдя в себе сил позвать ее к телефону.