Сад Финци-Контини

— Прости, — только и мог я прошептать.

— Нет, я не могу тебя простить, — сказала она, покачав головой. — Если я тебя прощу, через несколько дней ты опять примешься за свое.

Она добавила, что я уже давно веду себя недостойно ни по отношению к самому себе, ни к ней. Она тысячу раз мне говорила, что все бесполезно, просила, чтобы я не пытался перевести наши отношения в другую плоскость, — между нами возможна только дружба и привязанность. Но все напрасно: как только мне представлялась возможность, я приставал к ней с поцелуями, с признаниями, как будто я не знаю, что в подобной ситуации нет ничего более противного и более «противопоказанного». Святый Боже! Неужели я не могу сдерживаться? Если бы между нами действительно были бы какие-нибудь серьезные отношения, а не просто несколько поцелуев, тогда, может быть, она могла бы понять, что я… Но поскольку никаких серьезных отношений между нами не было, мое настойчивое желание обнимать и целовать ее, все время волочиться за нею, видимо, свидетельствовало только о том, что я по природе черств, что я совершенно не способен по настоящему любить. И потом, что означают все эти исчезновения, неожиданные возвращения, трагические, испытующие взгляды, обиженное молчание, всяческие измышления — в общем, все эти действия, которые я постоянно совершал, нисколько не стыдясь? Ладно бы еще, если бы «семейные сцены» я устраивал только ей, наедине, но ведь и Джампи Малнате, и ее брат вынуждены были быть свидетелями. Это никогда не должно больше повториться.

— Мне кажется, что ты преувеличиваешь. Когда это при Малнате и Альберто я устраивал тебе сцены?

— Всегда, постоянно! — резко бросила она.

Я попытался оправдаться.

Когда я возвращался после недельного отсутствия, говоря, что я был в Риме, например, а сам смеялся, нервно, без причины, я надеялся, что, может быть, Альберто и Малнате не поймут, что я рассказываю басни, что я вовсе не был в Риме, а мои приступы веселости были только для нее. А в спорах, когда я взрывался как одержимый (рано или поздно Джампи наверняка бы рассердился, я всегда все сваливал на него, бедняжку), разве я думал, что все поймут, что это из-за нее я так не сдержан.

— И вообще, я понял, — сказал я, повесив голову. — Я понял, что ты просто не хочешь меня видеть.

— Ты сам виноват. Это ты стал совершенно несносным.

— Ты сказала, — прошептал я после минутного молчания. — Ты сказала, что я могу, даже должен время от времени показываться у тебя. Правда?

— Да.

— Тогда… решай. Как я должен себя вести? Когда я могу приходить?

— Не знаю, — сказала она, пожимая плечами. — Наверное, тебе лучше подождать недели три. А потом можешь снова приходить, если тебе так уж хочется. Но прошу тебя, не показывайся слишком часто, приходи, скажем, не чаще двух раз в неделю.

— По вторникам и пятницам, да? Как на уроки музыки.

— Дурак, — бросила она, улыбаясь. — Ты просто дурак.

VI

Мне пришлось затратить на это огромные усилия, но я отнесся к выполнению условий, поставленных Миколь, как к вопросу чести. Достаточно сказать, что, защитив диплом 29 июня и почти сразу же получив от профессора Эрманно записку с поздравлениями и приглашением на ужин, я счел необходимым ответить вежливым отказом, сославшись на нездоровье. Я написал, что у меня болит горло и что папа не разрешает мне выходить по вечерам. Настоящей причиной моего отказа было то, что из двадцати дней, назначенных Миколь, прошло только шестнадцать.

Жертва с моей стороны была огромной, и я, конечно, надеялся, что рано или поздно буду вознагражден. Я испытывал удовлетворение оттого, что уговор все еще связывает меня с Миколь и с дорогими моему сердцу местами, от которых она меня отлучила. Что же касается самой Миколь, то если на первых порах я и испытывал по отношению к ней обиду и часто мысленно осыпал ее упреками, то сейчас я во всем винил только самого себя и жаждал прощения. Сколько ошибок я совершил! Я вспоминал все наши встречи, одну за другой, сколько раз мне удалось поцеловать ее, и теперь ясно сознавал, что, хотя она и отвечала мне поцелуями, она просто терпела меня. Я испытывал жгучий стыд за свою похоть, которую тщетно стремился скрыть за легким налетом чувствительности и идеализма. Двадцать дней прошло, и я был исполнен твердого намерения дисциплинированно придерживаться двух визитов в неделю. Миколь осталась на пьедестале чистоты и морального превосходства, на который я поднял ее во время моего изгнания, — она так и осталась на недосягаемой высоте. И я в глубине души считал, что мне повезло, — я был допущен восхищаться ее далеким прекрасным образом. «Как истина она прекрасна и печальна…» — это строчка стихотворения, которое я так и не закончил; оно было начато позднее, сразу после войны, и посвящалось Миколь — такой Миколь, какой она была в августе 1939 года.

Изгнанный из Рая, я не восстал, а терпеливо и молча ждал разрешения вернуться. Но от этого я страдал ничуть не меньше, иногда мне было просто невыносимо. С одной только целью немного облегчить тягость разлуки и одиночества, которые становились нестерпимыми, примерно через неделю после моего последнего, такого тягостного объяснения с Миколь, я решил пойти к Малнате и поговорить хотя бы с ним.

Я знал, где его искать. Он, как в свое время учитель Мельдолези, жил в квартале, застроенном маленькими виллами, сразу за воротами Святого Бенедикта, между Каналом и промышленной зоной. В те времена этот квартал был гораздо менее заселен и считался по-настоящему изысканным. Стремительно развивающаяся городская застройка последних десяти — пятнадцати лет его совершенно испортила. Виллы, все двухэтажные, окруженные небольшими, но ухоженными садами, принадлежали судьям, преподавателям, служащим, чиновникам, которых случайный прохожий мог заметить за легкими перекладинами оград, когда они по вечерам работали в саду — подстригали кустарник, поливали цветы, собирали сухие листья и ветки. Хозяин дома, в котором жил Малнате, некий доктор Лалумия, если мне не изменяет память, как раз и был судьей. Он был уроженцем Сицилии — очень худой, с седыми волосами, подстриженными ежиком. Как только он увидел, что я, привстав на педалях велосипеда и придерживаясь двумя руками за ограду, заглядываю в сад, он положил на землю шланг, из которого поливал клумбы, и направился к калитке:

— Что вам угодно?

— Доктор Малнате здесь живет?

— Да, здесь. А что?

— Он дома?

— А кто его знает. Вам назначено?

— Я его друг. Я проезжал здесь и хотел зайти на минутку поздороваться.

За это время судья преодолел десяток метров, отделявших его от ограды. Теперь я видел его лицо, костистое лицо фанатика с черными пронзительными глазами. Оно возвышалось над оградой, которая была чуть ниже человеческого роста. Он разглядывал меня с недоверием. И все же экзамен закончился в мою пользу, потому что замок открылся и я смог войти.

— Идите вон туда, — сказал наконец судья, показывая направление костлявой рукой. — По дорожке, которая огибает дом. Маленькая дверь прямо в сад — это и есть квартира доктора. Позвоните. Может быть, он и дома. Дверь вам все равно откроют, там моя жена, она как раз убирает его комнату и готовит ему постель.

Сказав это, он повернулся ко мне спиной и вернулся к своему шлангу, больше мной не интересуясь.

На пороге двери, указанной мне судьей Лалумией, появился не Малнате, а пышная перезрелая блондинка в халате.

— Добрый вечер, — сказал я. — Я к доктору Малнате.

— Он еще не пришел, — ответила синьора Лалумия. — Но должен вот-вот вернуться. Почти каждый вечер, сразу после работы он ходит играть в теннис к синьорам Финци-Контини, знаете, к тем, с проспекта Эрколе Первого… Однако с минуты на минуту он должен прийти. Он всегда заходит перед ужином, — она улыбнулась, опуская глаза, — посмотреть, есть ли почта.

Я сказал, что зайду попозже, и повернулся к велосипеду, который поставил у стены, рядом с дверью. Но синьора предложила мне остаться. Она попросила меня войти, усадила в кресло и, стоя передо мной, сообщила, «что сама она из Феррары, здесь родилась и выросла, и вся ее семья всегда здесь жила», что она прекрасно знает мою семью, а особенно маму («вашу мамочку»), она с ней «лет сорок тому назад» — говоря это, она снова улыбнулась и опустила глаза — училась в одном классе в начальной школе «Королева Елена», неподалеку от церкви Святого Иосифа.

— Как она поживает? Передайте ей, пожалуйста, привет от Эдвидже, Эдвидже Сантини, она, конечно, вспомнит меня, пожалуйста, не забудьте.

Она поговорила об опасности войны, со вздохом, покачав головой, упомянула о расовых законах, а потом, извинившись (она осталась без «помощницы» и должна теперь сама заботиться обо всем в доме и об ужине тоже), оставила меня одного.

Когда синьора ушла, я огляделся. Я был в просторной комнате с низким потолком. Комната эта служила и спальней, и кабинетом, и гостиной. Было уже восемь часов, лучи заката освещали комнату через большое окно, в воздухе висели блестящие пылинки. Я посмотрел на предметы вокруг: диван-кровать с высокой белой спинкой со стороны изголовья; дешевое покрывало в красных цветах; маленький черный столик в мавританском стиле, стоявший между диваном и единственным креслом из искусственной кожи, в котором я и сидел; абажуры из искусственного пергамента; белый телефон с претензией на некоторую кокетливость на мрачном черном письменном столе со множеством ящиков, как в приемной адвоката. Я сказал себе, что от Малнате требовалось немалое мужество, чтобы так презрительно отзываться о современной мебели в студии Альберто (хотя, возможно, его принципы вынуждали его быть таким строгим судьей в отношении других и делали его более снисходительным по отношению к себе самому). Вдруг я вспомнил о Миколь и почувствовал, что у меня сжалось сердце, боль была такая сильная, как будто она сама сжала мне сердце рукой. Я снова дал себе торжественное обещание не ссориться с Малнате, больше не спорить, быть терпимее. Когда Миколь об этом узнает, она, конечно, оценит мои усилия.

Где-то далеко загудела сирена сахарного завода в Понтескуро. И сразу же послышался тяжелый скрип гравия на дорожке в саду.

Голос судьи прозвучал совсем близко, прямо за стеной.

— Эй, доктор, — проговорил он гнусаво, — а вас друг ждет.

— Друг? А кто? — спросил Малнате.

— Идите, посмотрите, — продолжал судья. — Я же сказал, друг.

Высокий, крепкий, еще выше и шире в плечах, чем всегда, наверное из-за слишком низкого потолка в комнате, вошел Малнате.

— Вот это да! — воскликнул он, широко раскрыв глаза от удивления и поправляя очки на носу.