Сад неведения

Плавное торможение у дерева, и даже не дерева, а, скорее, куста с округлыми золотыми листьями, казавшимися жухлыми.

Без слов он был представлен Дереву. Он видел, что перед ним не дерево, а кто-то в его образе. Потому что оно смотрело на него внимательно, человеческими глазами. Вся его внутренняя сущность была освещена этим взглядом.

Потом легкий толчок, и он полетел дальше, дальше, ниже, ниже, весь изнутри озаренный взглядом Дерева. Он твердил: надо сохранить этот свет, надо сохранить этот свет!

И наконец вырвался из той сферы, позади сомкнулись губы воздуха. Во сне он еще лежал под впечатлением внутреннего сна, прокручивая каждый эпизод. И только потом открыл глаза.

Часть вторая Темные дорожки

1. Заключенные

Поезд остановился на затерянном среди пустыни разъезде. Занавеска на открытом окне перестала трепетать. Дышать стало нечем. Он выглянул: на перроне ни души. Только четыре бравых солдата в панамах стояли у дверей соседнего вагона, держа наготове автоматы.

Дома, покрытые пылью, казались нежилыми. Шиферные крыши парили в раскаленном, дрожащем воздухе. Пахло испарениями размягченного асфальта, мазута, грязных товарняков. Кусты стояли без колыханья.

Пассажиры высунулись из окон, надеясь хоть на небольшое дуновение, глотая воздух, как рыба на суше.

У вагона, где стояли солдаты, прогремел замок, заскрежетали двери. На подножке появился мужчина в черной полотняной робе, в кирзовых ботинках. Его бритая голова была странной формы. Он медленно спустился, сделал несколько шагов и остановился на указанном дулом автомата месте. За ним сошел так же одетый, тоже бритый человек и присоединился к первому...

Бакы сел и, придерживая занавеску, продолжал смотреть. Сердце колотилось. Соседи по купе тоже подошли к окну.

— Зимой их держат на морозе в Сибири, а летом здесь в жаре,— сказал пассажир в подтяжках, который все комментировал с видом всезнайки, как бы между прочим, с той минуты, как появился, волоча пузатый чемодан. Другой пассажир доверчиво его слушал, кивая головой.

Солдаты стояли, направляя дула автоматов на людей в черном. У солдат были гладко выбритые лица, начищенные ботинки. Они перемигивались друг с другом, шутили, смеялись.

Бакы всегда вглядывался с жалостью в седых людей с тяжелой походкой, похожих на этих в черных робах. Ему казалось, что они пережили тысячи страхов, бессонных ночей, испытали всякие ужасы совести, унижения и другие нечеловеческие муки. Он вглядывался в их изрезанные морщинами лица, словно осыпанные солью, выдубленные солнцем и морозом, и стыдился своего чистого лица.

Стволы автоматов подали знак опуститься. И люди в черном, как овцы безмолвные, кротко, послушно опустились на корточки.

— Общество умеет усмирить своих строптивых детей!

Должно быть, дали «вольно», заключенные вдруг ожили. Постепенно стали вырисовываться не совсем уж безобидные, не совсем уж одинаковые лица. И неприязнь Бакы к солдатам сменилась неприязнью к этим людям. Среди других выделялся крепкий пожилой человек с массивным черепом, насмешливыми глазами, державшийся уверенно-развязно.

— Зубр! — услышал Бакы за спиной голос соседа в подтяжках.

Другой, щупленький, с шерстью под шеей, был лакейски угодлив. Третий паясничал. Четвертый держался особняком. Во всем его облике сквозило страдание.

— Иногда и невинного человека могут сгноить. Много в стране несправедливого!

Остальные сидели к ним спиной. Один из них казался слащавым, другой — гадливым. Они заигрывали с пятым, который противоестественно ломался.

— Козел!

Подъехала машина с высокими бортами, столбом подымая пыль. Заключенных подняли и посадили в кузов. Приказали опустить лица. По углам встали четыре солдата, и машина поехала в сторону миража вдали. Мираж — высокие тенистые тополя в тихой сверкающей воде, лодки, плывущие из тени в тень.

Скоро и поезд тронулся. Соседи заняли свои места. Послышалось, как полилась вода на раскаленные шпалы. Занавеска снова затрепетала. Бакы прикрыл лицо книжкой.

Он предвидел, что рано или поздно будет эта остановка, и тогда придется ему кое-что твердо для себя решить, чтобы не оказаться среди высаженных из поезда, как тот невинный страдалец.

Надо впредь быть осторожным! Надо быть осторожным! — твердил в нем упорно кто-то под стук сердца и колес.

Другой с таким же упорством возражал первому: трус! трус! Надо броситься в полноводное, яростное море жизни с непреклонностью!

Первый: много дурных соблазнов вокруг. И в себе еще откроешь дурные наклонности. Ты себя наставляешь сейчас на верный путь, ты даешь обет!

Второй: те были уголовники, тебе это не грозит!

И спустя годы этот спор в нем продолжится. Первый твердит: надо сдерживать себя! Нельзя себе много позволять, нельзя многое брать на себя. Это опасно! Нельзя говорить вслух полную правду, это могут не понять, не оценить, и ты будешь наказан, опозорен, проклят своими же детьми.

Второй: не надо ничего бояться. Подвиг спасает. Общество нуждается в подвигах граждан, в полной подлинной правде, для его же здоровья это необходимо. Сперва могут не понять, не оценить, но если ты принесешь себя в жертву во имя здоровья общества, тебя потом поймут и простят.

И однажды этот спор прекратится. «Смотри, решай сам, что тебе дороже: твоя жизнь или жизнь вокруг!» — услышит он слабенький голос первого. «Я уже решил!» — скажет твердо второй.

2. Навет

Перевалило за полдень, наступило самое жаркое время дня. Стояла духота, дышать было нечем, ни одного дуновения. Листья, даже ветки поникли.

Родители ушли в свою комнату, где прохладнее от глиняных стен и затемненных, чтобы мухи не влетали, окон. Слышался храп папы. Сестры спали в своей комнате, мокрые от пота. Пес лежал в холодке, вырыв ямку, вбирая грудью прохладу сырой земли.

Бакы сидел в тени во дворе. Тяжелая, непреодолимая тоска навалилась на него. Казалось, весь мир сдвинулся с места, перешел в другое измерение, поплыл как ковчег, а он выпал и остался — совершенно один в другом, всеми покинутом мире.

Страшно было. Такое ощущение посещало его не впервые.

Он вышел на улицу и побрел по горячей пахучей пыли босиком, по обыкновению волоча ноги, как в колодке. Не было ни души, все ушли, спрятались от жары. Он добрался до городского сада. Сад тоже пустовал. Но тут его оставило тягостное состояние, он почувствовал время, и ухватился за него, и оказался вновь в привычном мире. Что сказали бы Курбан или Довран, расскажи он им о том, что чувствует иногда многомерность мира? Они бы, наверное, не поняли его, высмеяли или приняли за сумасшедшего.