Сады диссидентов

* * *

19 марта 1972 года, Дрезден, Фицтумштрассе, 5

Дорогая Мирьям!

Если я соглашусь с тем, что лошадь на картине “по определению” не могла быть важной политической или военной мишенью, то согласишься ли ты, в свой черед, с тем, что изображение лошади масляными красками является не документальным рассказом об исторических событиях, а поэтическим истолкованием? Или, еще лучше, если я признаю то, чего ты от меня добиваешься, может быть, ты прекратишь посылать мне эту открытку? Пожалуйста! Не сомневаюсь, ты уже успела озолотить сувенирную лавку при Музее современного искусства.

Твой, Альберт.

* * *

15 ноября 1977 года, Дрезден, Франц-Листштрассе, 22

Дорогая Мирьям!

Я перебрасываю эту весточку через пропасть долгого молчания, решившись снова затронуть вопросы, которые так и остались не разрешенными между нами, еще со времени твоего давнего и совсем короткого посещения. С тех пор наши родственные отношения так и не возобновлялись – несомненно, во многом по моей вине. В любом случае, сейчас я расскажу тебе о том, что заставило меня побороть страх, что ты просто выбросишь мое письмо, не вскрывая, или, проще того, пересилить беспокойную мысль, что у меня даже нет достоверного адреса, по которому тебя можно разыскать! Дело в том, что год назад, в январе, мне прооперировали раковую опухоль желчного пузыря. Поначалу врачи не слишком обнадеживали меня, говоря, что жить мне остается не больше двух лет. Но после двух операций и трех с лишним месяцев лучевой терапии я смог вернуться к совершенно нормальной жизни, если не считать того, что через день мне приходится делать инъекции специального препарата, который предположительно мобилизует антитела. Поскольку эти уколы я в состоянии делать себе сам, то хлопот они мне доставляют немного. Достаточно сказать, что я практически не ощущаю боли, а на последнем медосмотре, два месяца назад, доктор сообщил мне, что вероятность образования новой опухоли – всего один процент.

Естественно, болезнь стала для меня большой встряской и заставила меня осознать, что я не могу больше жить по-прежнему. Когда я понял, что жить мне совсем недолго, я решил, что, какой бы срок мне ни остался, стоит прожить его осознанно и полноценно, не отрекаясь от самого себя и своих желаний. И потому уже в больнице я решил расстаться с Микаэлой. Вот уже почти год, как я живу отдельно, я не испытываю стресса и больше не подавляю собственную личность. Вероятно, такое решение способствовало процессу исцеления и восстановления. Возможно, именно потому, что я жил во лжи, мне было так трудно написать тебе. Обещай никогда не жить бесчестно и с сожалениями.

Быть может, тебе захочется рассказать что-нибудь о себе и о своей жизни. Я буду счастлив получить от тебя весточку. Излишне и говорить, что я желаю тебе всего самого доброго.

Твой папа.

* * *

1/19/78

Дорогой папа!

Обычно я встаю раньше всех. Это не какая-то нравственная установка, а просто привычка, которая сильнее меня. Мне нравится, что можно в одиночестве выпить первую чашку кофе, пока никто меня не тормошит, нравится посидеть в тишине часок-другой, пока не зазвонил телефон. А звонит он часто. Как только начнет, так и трезвонит весь день, иногда даже после того, как я спать ложусь: обычно какой-нибудь парень рвется поговорить со своей зазнобой. Или, наоборот, девушка звонит своему парню. Темнеет, им одиноко, вот они и звонят. А вот мне нравится утром побыть в одиночестве – и мне при этом совсем не одиноко. Так что я варю для всех кофе и сама выпиваю чашку или две. Можешь представить себе: я сижу тут со свежесваренным горячим кофе, пока все остальные спят. Именно так все обстоит сейчас, когда я начинаю писать тебе ответное письмо. Подставка кофейника сломана – она в форме лягушки, и у нее отбита одна лапа, так что я поставила кофейник на большой манильский конверт с твоими старыми письмами. Он когда-то потерялся, но я снова его нашла. Там сохранились все эти бледно-голубые конверты с красно-синими полосками. Я искала его, наверно, год, но не могла найти, а вчера вечером все-таки нашла – он лежал в дальнем углу моего письменного стола. Там все-все твои письма, начиная еще с самого первого, еще до моей поездки к тебе. А искала я эти письма потому, что Серджиус начал коллекционировать марки, хотя дядя Ленни и говорил ему, что гораздо лучше коллекционировать монеты. Ты же наверняка помнишь Ленни, правда? Собственно, он приходится Серджиусу кузеном, но мы зовем его “дядей Ленни” – просто чтобы подразнить. Серджиус предпочитает марки. Да это и к лучшему – марки все-таки дешевле монет, хотя Ленни и подарил мальчику альбомы с пенни. Можно собрать огромное количество гашеных марок из кучи разных мест, если просто аккуратно отклеивать их от конверта, только конверт нужно сначала смочить. Столько разных ярких красок – и бесплатное путешествие по всему миру! Я оторвала уголки от всех твоих конвертов, и сегодня утром отклею марки для Серджиуса. Вот так сюрприз: Восточная Германия, ого! “Железный занавес”. Я не уверена, что расскажу ему, откуда взялись эти марки, – пожалуй, еще рано. Если спросит, то, конечно, объясню, но Серджиус просто помешан на марках, так что он просто слеп ко всему остальному и наверняка даже не обратит никакого внимания на эту стопку конвертов, а если и станет в них рыться, то только чтобы проверить, не пропустила ли я какую-нибудь марку. Вот какая странная штука с твоими письмами – ты всегда их печатаешь на машинке. Даже свое имя и слово “папа”. Это по сей день объединяет вас с Розой – вы оба обязательно отстукиваете письма на машинке. Сегодня утром я перечитала все твои старые письма. Этим я обычно и занимаюсь по утрам, когда сижу одна на кухне: читаю, пью кофе и слушаю радио – WBAI [12] . Слушаю, что эти свиньи сделали недавно с Анджелой Дэвис, и всякие другие новости про Сальвадор. Это хорошая радиостанция. Ее никто не слушает. А потом у них в эфире – джаз или какая-нибудь лекция Алана Уотса. Я с ним однажды встречалась лично. Ну, а потом кто-нибудь просыпается – чаще всего кто-нибудь из девушек, а может, Стелла Ким, или Томми, или Серджиус. Мальчишки почему-то всегда спят дольше девчонок. Но не важно, кто приходит на кухню, – я всем делаю завтрак. Если к этому часу Серджиус сам еще не проснулся, я его бужу. Ему же в школу нужно. Серджиус ест совсем как какая-нибудь старушка – на завтрак ему подавай только тосты, и так каждое утро. Девушки и ребята всегда просят яичницу с беконом и оладьи. Иногда я готовлю им мацу брай – запеканку из мацы, когда есть из чего, они всегда от этого кайфуют, а кофе варить мне приходится раз пятнадцать. А еще тут этот мальчишка, уже одетый, чтобы идти в школу, – он сидит и жует тост, и жует. Меня это просто из себя выводит. Иногда его отводит в школу Стелла, если я еще в халате. Я даю ей свои последние пять долларов, и она приносит мне апельсиновый сок, пачку сигарет и свежий номер “Нью-Йорк пост”. Это газета, которая жутко испаскудилась в последнее время, зато там печатают гороскопы, хотя, например, в “Таймс” это считают ниже своего достоинства. Я упоминаю об этом, разумеется, с расчетом, чтобы подразнить тебя – ты же шарахаешься от астрологии.

12

WBAI – нью-йоркская “левая”, прогрессивная радиостанция.

Ты, наверное, совсем не представляешь, о чем я говорю, не можешь взять в толк, что это за люди, которые с нами живут? Ты ведь коммунист лишь в том смысле, что живешь в коммунистической стране, да еще разделяешь давно лелеемые марксистские взгляды, если, конечно, именно они по-прежнему движут тобой. Теперь, когда я записала это на бумаге, мне кажется это нелепым. Наверное, ты все еще состоишь в партии. Или не все еще, а снова. Это ведь та же самая партия, в которой вы вместе с Розой состояли здесь, в Америке? Как таинственно. Ну так вот, мы живем в коммуне. Подозреваю, что ты совершенно не знаком с этим явлением. По правде сказать, мы с Томми тут как родители, а остальные – как дети, так что это не совсем настоящая коммуна, не такая, как коммуна маоистов за углом на Авеню С: там у них собрания почти каждый вечер, они заседают часами, правда, никогда так ничего и не решают. Так что у нас скорее нечто среднее между коммуной и хостелом. Началось все с того, что мы пустили Стеллу пожить у нас на втором этаже. А потом нам пришлось пускать жильцов и в другие комнаты, просто чтобы были деньги на аренду этого жилья, потому что Томми давно ничего не получал за свои пластинки, а от тех денег, что выделило поселение “Эй-Си-Эл-Ю” [13] за мой противоправный арест в общественном месте, остались только воспоминания. Я тебе писала, что была в числе тех Тринадцати на ступенях Капитолия? Мы судились с этими подлецами, а отсуженные деньги я истратила в основном в “Патмарке” – на хлеб, овощи и мясной фарш.

13

“Эй-Си-Эл-Ю” – Американский союз защиты гражданских свобод (ACLU – American Civil Liberties Union).

Ну вот, к этому утреннему часу телефон уже начал трезвонить, а кто-то уже успел скрутить себе косяк, так что обстановка вокруг уже несколько суматошная. В смысле – после того, как мальчик уходит в школу. Я провожу очень много времени, слушая других, хотя у тебя может сложиться совсем другое впечатление из этого письма, где я говорю в основном о себе. Но это так. То звонит телефон, то кто-нибудь спускается сверху, и весь остаток дня на кухне толпится куча народу. Стелла спрашивает, кому это я пишу, и я показываю ей это письмо. Это она помогала мне придумывать, что написать на обороте открыток с “Герникой”. И именно Стелла выводила тогда те затейливые буквы, из которых вырастали виноградные завитушки, звезды и пацифики, про которые ты однажды спрашивал. Она просто рисовала какие-то каракули, пока мы с ней разговаривали, а потом я увидела их и подумала, что все равно отошлю открытку такой, как есть. Стелла говорит, мне нужно написать тебе, что все приходят ко мне со своими проблемами, а я решаю эти проблемы – я просто ору на людей, и им сразу становится лучше. Она говорит, что не знает, как мне все удается. А еще она говорит, чтобы я написала тебе, будто это она пишет вот это самое письмо, – просто чтобы тебя подколоть. На самом деле у нас очень похожий почерк: когда кто-то из нас оставляет записку на доске для сообщений тут, на кухне, то остальные не могут понять – кто же из нас писал. Но нет, это не она пишет тебе письмо – я сама его пишу.

Ну ладно, вот я опять вернулась. Просто уходила поговорить по телефону с Розой. Все одно и то же по кругу – каждодневные жалобы на местных политиканов. Она называет их “кланом”, всех этих местных епископов и жуликов, с которыми имеет дело в правлении Публичной библиотеки Куинса: это судья Фри, Дональд Мейнз, монсиньор Суини. Все они говорят с сильным канадским акцентом, отчего Роза сразу делается непослушной, хоть и балдеет от вида их униформы и от их титулов. Роза и сама уже член “клана”, хоть и не замечает этого. Она – своего рода районный босс, как она сама когда-то выражалась, местный посредник в конфликтах. Да и к тому же добрая половина этих ребят в разное время перебывала у нее в хахалях – точного счета я не вела. Но, судя по тому, как и о чем в последнее время Роза говорит, сейчас у нее любовников нет. Послушать ее, так можно решить, что любой мэр Нью-Йорка, какого ни возьми, – ее собственный незадачливый муженек, огромное и всепоглощающее разочарование в ее жизни. Нынешний мэр, Эд Коч, – тот хотя бы голосистее и язвительнее прежнего, и этим отчасти напоминает маме Фиорелло Ла Гуардиа. Мы зовем его между собой Эд Кич – не знаю, почему, просто нам так нравится, смешно звучит. Вряд ли тебя способны рассмешить все эти наши “местнические” дела. У меня всегда было ощущение, что для тебя политика – вещь крайне отвлеченная. Ну, а для Розы, как ты сам, наверное, помнишь, это скорее незаживающая болячка, язва.

Для нас это повседневная жизнь. Движение притихло и немножко размылось, но все-таки мы по-прежнему существуем, а Никсон ушел. А ты знаешь, кстати, что Никсон был квакером? Томми всерьез увлекся квакерством. Началось все с Вьетнама. Квакеры оказались впереди всех, потому что, когда начался призыв, они уже имели опыт отказа от военной службы по религиозным соображениям. Ну, а сейчас все наши силы уходят на борьбу за отмену смертной казни. Есть еще и международные дела, есть Комитет американских квакеров на службе общества. Томми два раза посылали с концертами в Африку, а сейчас мы подумываем съездить в Никарагуа – там сейчас просто невероятные вещи творятся. Благодаря этому комитету у нас тут живет куча иностранцев – студенты, диссиденты и даже революционеры. Откуда у них “зеленые карты”, понятия не имею. Наверное, за них квакеры ручаются – потому что как можно не поверить квакеру? У нас тут жил один человек из Окинавы, Томо, который забрасывал бензиновыми бомбами американскую базу. Он всегда ел сырой тофу с зеленым луком и посыпал это “Эксентом”, а эта штука, как оказалась, – чистый глютамат натрия. У них всегда на столе стоит эта добавка в баночках, как солонка или перечница. В общем, Томми всерьез увлекся этим делом и даже хочет отправить Серджиуса в квакерскую школу. Томми каждое воскресенье ходит на собрания квакеров на Пятнадцатой улице и молча там сидит – уж не знаю, молится или нет, никто никого не заставляет, – а еще он водит Серджиуса в воскресную школу. Старики на этих собраниях страшно рады, когда приходит молодежь: это же доказывает, что квакерство по-прежнему живо. Отчасти, их политическая платформа – нечто вроде приманки, на которую клюют хиппи. Хотя это и звучит цинично. Но все равно это хорошая община. Там скоро “поженят” двух лесбиянок. Старейшины говорят, что, если Серджиус захочет попасть в одну из их школ (существует секретный список квакерских школ), то, наверное, они помогут с платой за обучение. Есть опасения, что старшие классы в нашей местной районной школе станут серьезным испытанием для коллекционера марок.

О квакерстве я рассказываю вовсе не с расчетом подколоть тебя, зная, что ты шарахаешься от религии. Да и знаешь, вера у квакеров очень простая и скучная, в ней нет ни капельки каббалистики, так что можешь вздохнуть с облегчением. Это очень респектабельная и даже в чем-то, пожалуй, немецкая вера – на эдакий буржуазный, “будденброковский” лад. Я так тебе и не рассказала, что прочла ту книгу, которую ты прислал мне, – тот особый, уникальный экземпляр, с аккуратно вставленной в форзац фотографией Манна, снятого во дворе своего дома (с таким же благоговением, с каким Серджиус вставляет почтовые марки в альбомы). В детстве мне очень хотелось понять, что вы за люди – ты и Альма. Меня интриговали все эти сервизы, пианино, шоколад, Альмин акцент и ее привычка шептать: “Любек, Любек”. Ты наверняка даже не знаешь, что у меня до сих пор хранится пятитонная мраморная пепельница из квартиры Альмы – та самая пепельница из банка твоего отца, увезенная сюда как сувенир, в память о разрушенной жизни. В ней теперь круглые сутки дымится чей-нибудь косяк. А почему я вдруг про нее заговорила? Понимаешь, мне эта пепельница всегда казалась какой-то религиозной принадлежностью. Каббалистической. Я же родилась в Куинсе, и все возвышенно-немецкое казалось мне чем-то вроде греческих мифов о том, как люди произошли от богов, а потом вверглись в ничтожество смертного существования. Я просто хочу, чтобы ты постарался понять: сколько бы ты ни считал себя модернистом, атеистом и материалистом, все гораздо сложнее, чем ты думаешь. С моей точки зрения, вся эта дрезденская тема, которой ты сейчас поглощен, вся эта погубленная культура, все эти цветные витражи и парапеты… Знаешь что? Отсюда, издалека, ты кажешься мне монахом, который заперся в церкви Мертвой Европы. Ты вот шарахаешься от раввинов – но ведь быть раввином, то есть учителем, можно очень по-разному. В девятнадцать лет, когда я побывала у тебя в гостях в том кошмарном шпионском комплексе, который ты называл “институтом”, я довольно быстро поняла, что быть историком в Восточной Германии – значит измышлять всякую ревизионистскую чепуху в духе “холодной войны” о том, что военные преступления немцев – в сущности, не страшнее чужих преступлений. У меня, конечно, не возникло в голове полной картины, но просто появились такие подозрения. И все-таки было что-то человечное в том, как ты собирал все эти свидетельства, все эти рассказы об ужасах бомбежек. Ты показался мне трагической фигурой, потому что твое сострадание и твои коммунистические идеалы приковали тебя к этим фальшивым “научным исследованиям”. И лишь когда я осознала, что у такого подхода есть и оборотная сторона, а именно – потребность дискредитировать Гернику, – я переменила мнение. Да, кстати, вчера в папке с твоими старыми письмами я обнаружила еще две пустые открытки из музейной сувенирной лавки. Стелла примагнитила одну открытку к холодильнику, а вторую я, пожалуй, вложу в конверт вместе с этим письмом, если когда-нибудь допишу его, – просто на память о старых добрых временах. А ведь я собиралась посылать тебе по открытке каждый месяц до конца твоей жизни. Прости, что я до сих пор сержусь.

Так на чем я остановилась? Знаешь, я, кажется, только сейчас, когда написала все это, поняла, что в тебе говорил голос неперестроившегося сталиниста. Эта твоя новая жизнь давала тебе шанс снова как бы вернуть себе Любек – через Дрезден. Папа, мне очень жаль, но твоих Будденброков разбомбили. Даже Альма пожелала жить на Бродвее, в том пансионе для бедных, а вот ты никак не мог ужиться в Новом Свете, правда? И смириться с Америкой ты не сумел не из-за того, что ты коммунист, а из-за того, что ты немец. И знаешь, есть еще одна вещь, которой я до сих пор не понимала, не позволяла себе понять, пока не села писать это письмо, – хотя еще ни разу об этом не говорила. Дело в том, что мой тогдашний приезд к тебе – едва ли не самое худшее, что со мной произошло в жизни. То, что ты однажды назвал “неловкостью с тем немецким мальчиком”, было ужасно, да и Дирк, один из твоих странных коллег или товарищей, был совсем не мальчик, а взрослый мужчина. И в тот день, на пикнике, он рассказал мне, что был любовником Микаэлы до того, как та вышла замуж за тебя. А то, что он со мной сделал, как я теперь понимаю, практически можно расценить как изнасилование. Похоже, он сделал это в отместку тебе – за то, что ты женился на Микаэле, и я всегда думала, что тебе все это известно. Но ты не знал того, что в ту пору я была совершенно неопытна в этом отношении, хотя вела себя конечно же так, что со стороны могло казаться иначе. И когда я вернулась домой, я не смогла рассказать об этом Розе. Она ведь многие годы твердила, что немцы украли у нее все: наверное, она имела в виду и тебя, и войну, и всю свою погибшую родню, и еще революцию, которой, по ее мнению, она заслуживала, потому что столько сил ей отдала. И я еще думала: как странно, что она все в одну кучу мешает – и нацистов, и бывшего мужа! А завершая свой театральный монолог на эту тему, всегда говорила, что она просто не вынесет, если Германия украдет у нее еще и меня. Ну, вот так оно и вышло: хоть я и вернулась, но втайне меня все-таки украли.

Чтобы получился ребенок, нужно двое родителей: наверняка эта простая истина от тебя не ускользнула. Отсутствующий родитель тоже участвует в становлении ребенка – или потому, что отсутствует, или потому, что потом все-таки снова возникает на горизонте. Или так, или эдак, а может, сразу и так, и эдак. Роза внушала мне нежелание быть еврейкой – словно это самое важное, чему она вообще способна меня научить. Я не понимала, в чем дело, из-за чего столько шума: ведь я-то вообще не ощущала себя еврейкой. Мы не ходили в синагогу, а она отодрала мезузу от дверного косяка, когда мы въехали в квартиру на Сорок Шестой улице, где до этого жила еврейская семья. Я же видела, что делают евреи, – а мы всего этого не делали. Я ощущала себя прежде всего уроженкой Нью-Йорка – и левой. Такой антиамериканской американкой. Это и так довольно сложное мироощущение – такая роль требует постоянной бдительности. Но потом, когда я побывала в Германии и познакомилась с тобой, я поняла, как твоя немецкая половина относится к твоей же, второй, еврейской половине, и поняла, как ты относишься к Розе. Именно ты – пусть сам тоже не желая – заставил меня почувствовать себя еврейкой. Я вдруг поняла, что это такое, – а потому наконец-то до меня дошло, каково это – чураться еврейства в себе. Я просто получила нужную информацию в обратном порядке. Ну, вот видишь: для полноты образования мне понадобились и мать, и отец.