Сага о бескрылых
Шрифт:
— Голову руби… — захрипел Укс.
— Так не дает, — отозвалась исчезнувшая за кожистым занавесом оборотниха.
У лица десятника мелькнул наконечник копья — хиссиец изловчился и поразил демоншу в лицо. Укс видел, как начала затягиваться дыра в желтой коже щеки.
— Заберу, боред, — свистела кера, норовя встать и поднимая с собой висящего цепким грузилом десятника. Подскочила Лоуд, хекнув, рубанула когтистую ступню демонши и отлетела, сбитая ударом. Но и пальцы когтистой стопы, отсеченные топором, отделились от ноги бессмертной, задрались-растопырились отдельными чешуйчатыми занозами. Охромевшая кера припала на укоротившуюся ногу, Укс, напрягся, вновь завалил противницу
— Прибейте ее, — крикнул Укс сквозь яростный свист.
Бестолково орали люди, десятнику почти ничего не было видно, лишь заскрипела кожа — рвалось крыло, пригвожденное к земле копьем.
— Смертные! — билась кера.
Мелькнул сидящий на корточках Грушеед — напряженно заглядывал под паруса рвущихся и никак не порвущихся крыльев, держал в руках широкий кинжал.
— Кидай! — рявкнул Укс.
Мальчишка промедлил, вглядываясь в завесу кожи и пыли, потом кинул — почти точно — рукоять с деревянными накладками ударила десятника в бок. Хватая оружие, Уксу пришлось наполовину отпустить крыло — маховый сустав освободился — кера торжествующе засвистела, уперлась полусложившимся крылом в землю — десятника начало поднимать, но кинжал уже был в руке. Готовясь к боли, рубанул демонский сустав — ладонь обожгло, но терпимо. Лопнула кожа крыла, мелькнула сухая кость керы, десятник ударил вновь, дорезая связки…
…Резал и колол снова и снова, вопя от боли в обожженной ладони, не слыша себя — свист керы оглушал. Прыгала рядом Лоуд — смогла отрубить одно из запястий демонши, по второй мечущейся руке попасть не получалось, потому била топориком в свистящее лицо, разбивая все заново отрастающий нос, дробя клыки. Укс вогнал клинок в шею твари, начал разделять позвонки — скрипело, словно старый пень раскалывал…
…— Подальше, подальше, относи! — кричала Лоуд.
Укс отползал, волоча отрезанную голову — длинные волосы мели камни, цеплялись за колючки.
— Готово, кажется, — сообщила оборотниха, прыгая на отрубленной кисти керы, ломая каблуками шевелящиеся пальцы и отталкивая кисть подальше от тела. Крылья тоже еще шевелились, но вяло. Укс с трудом поднялся, ударил сапогом по голове — та, мотая спутанными волосами, покатилась вниз по склону.
— Жестокие, жестокие, жестокие, — пели сирены, кружась над полем битвы. — Отдайте нэк! Не забудем, не простим! Отдайте нэк! Месть вас настигнет!
Покачивался оглушенный осел, сидели и лежали люди, зажимали уши. У Грушееда меж пальцев текла кровь, смотрел безумно. Корчился на земле, сжимая голову, хиссиец-копейщик.
— Ох и визгливая ублевка была та кера, — сказала Лоуд, ковыряясь в ухе.
— Главное, не совсем бессмертная, — пробормотал Укс, разжимая сожженную ладонь — лезвие широкого клинка оказалось оплавленным, потому и резать керу не хотело.
Шевелись люди, вновь заплакали дети, стонал раненый, обиженно пели струсившие сирены.
— Э, хозяин, ты взгляни, — оборотниха, помахивая топором, смотрела вниз по склону. — Нам, наверное, поторапливаться нужно.
Укс оглянулся: из-за поворота дороги, здесь больше похожей на тропу, вытягивалась цепочка беженцев, вот еще идут… потом повозка, вторая…
— Отряд собирать нужно, — сказал, поднявшийся на четвереньки солидный лысоватый и бородавчатый хиссиец. — Тогда отобьемся. Все беды от недомыслия. Вот простое же дело. Мужество нужно иметь, — хиссиец ударил себя в рыхлую грудь. — Спасибо тебе, моряк! Век богов за тебя молить буду и внукам завещаю. Спас! Мой дом твой дом. Я — Пык, меня в городе все знают. У меня во владении четверть рисовальной мастерской, у нас даже лекарские манускрипты копируют, причем недорого…
Укс
кивнул, глянул на оборотниху, та поняла, подошла к Грушееду, тот в свою очередь двинулся к ослу.— Ты, моряк, собирай бойцов, — продолжал советовать на диво умный лысый Пык. — Отрядом прикроемся, до Мельчанки доедем. Ну и попутно доброе, богоугодное дело свершим. Ведь женщины, детишки, добро последнее…
Осел почти внезапно взревел, потащил мальчишку к дороге — Грушеед удержать своевольное животное не мог, бестолково хватался за веревку.
— Да что ж за скоты такие?! — возмутилась Лоуд. — Сейчас остановлю негодных.
— Оружие мое отыщите, — напомнил Укс. — Э, да разве вы способны.
За спиной уверенно вещал хиссиец Четверть-Мастерской: о копейщиках, мужестве и единстве очень умно говорил. Укс отыскал драгоценный тичон, к толпе, понятно, возвращаться не стал. По дороге подходили беженцы, у тела поверженной керы нарастал крик и шум, правда, беглецы поумнее головами сразу обходили сборище и без остановки двигались к перевалу.
Укс догнал своих. Осел успокоился, но был сердит, мальчишка выковыривал из уха спекшуюся кровь и давешнюю лепешку.
— Оглох, но не совсем, — объяснила Лоуд. — А меня, хозяин, не поверишь, сирены «шмондой» обозвали. И откуда знают?! Истинное чудо.
— В гору поднимемся, отстанут, — Укс глянул на парящих над дорогой певуний — почти и не разберешь чего хотят, твари сладкоголосые.
Сирены отстали, но приходилось спешить. На дороге было полно людей, шпионы все время кого-то обгоняли, но впереди еще кто-то брел, сзади тарахтели шустрые, непонятно откуда взявшиеся повозки. Как сказала пустоголовая, «этот неистребимый Хиссис теперь по всему мысу Конца Мира расползется». Идти, между тем, было тяжко. Мальчишка оглох на одно ухо и двигался неуверенно, оборотень ныла что «нормальные дарки плавать должны, а не ступни себе сбивать», осел еще держался, но смотрел с ненавистью. Сам десятник хромал, но хуже было со спиной — когти «почти бессмертной» керы, глубоко вспахали бок, раны не затягивались, там начало дергать. Укс прикладывал тряпку с проверенным морским компрессом, отгонял мух, но не помогало.
— Давай-ка мою припарку приложи, — великодушно предложила оборотень.
— Бабья моча целебнее?
— Ты меня с людишками не ровняй. Взвоешь, но поможет. А так свалишься к вечеру как ющец тупой.
Укс действительно взвыл — пропитанная тряпка пахла странно и слабо, но уж жгла как огнем: и бок, и ладонь. Десятник ругался, шагал, света белого не видя, оборотень поддакивала, хихикала, водой поила, благо ручьев в горах хватало. Спускаясь с перевала, сели передохнуть на камнях. Осел занялся травой, Лоуд, разворачивая немногочисленные припасы, поинтересовалась:
— Полегче, хозяин?
— До ребер, кажись, прожгло, — проскрипел зубами Укс.
— Так и надлежит. Заразу выжжет, остальное мигом затянется. Я вообще все целебная.
— Не ври, у тебя только Белоспинный истинно целебен…
К вечеру и вправду полегчало. Жгла бок спокойная боль, дерганье и начавшийся было жар исчезли. В сумерках шпионы столкнулись с какими-то наглыми подзаглотниками, коим приглянулся осел. Укс заколол двоих — боль тому не мешала. Лоуд упустила одного порезанного, зато длинноногого юнца зарезала неспешно и обстоятельно, как давно не удосуживалась — суетный Хиссис остался далеко и следовало возвращаться к нормальной оборотничьей жизни. Укс полагал, что мальчишке видеть, как сумасшедшая шмонда пытается на кончик ножа человеческую душу уловить, вовсе не обязательно, но куда ж его денешь? Да и попривыкли малец с ослом к взрослой жизни.