Сага о Йёсте Берлинге (другой перевод)

Теперь страдала она сама, а не кто-то другой, не актриса. Это она страдала.

Зачем ее отец приехал и разлучил их? Ведь ее любовь не умерла. Она лишь ослабела после болезни и потому не чувствовала, насколько ее любовь сильна.

О боже, боже, как могла она потерять его! О боже, как поздно она прозрела!

Он, только он был единственным, кто владел ее сердцем! От него она могла стерпеть все что угодно. Его жестокость и злые слова могли лишь вызвать у нее чувство покорной любви. Если бы он прибил ее, она бы подползла к нему, как собака, и стала бы целовать ему руку.

Она взяла перо и бумагу и принялась лихорадочно быстро писать. Сперва она писала ему о своей любви и тоске. Потом она молила не о любви, а о сострадании. У нее получалось нечто вроде стихов.

Она не знала, что ей делать, чтобы хоть как-нибудь облегчить эту глухую боль.

Она закончила и подумала, что если он прочтет эти строки, то должен поверить, что она любит его. Почему бы ей не послать ему то, что написано для него? Завтра она непременно ему отошлет, и тогда он, конечно, вернется к ней.

Весь следующий день она провела в сомнениях и в борьбе с самой собой. То, что она написала, казалось ей таким неудачным и глупым. В ее стихах не было ни рифмы, ни размера, это была всего лишь проза. Он будет просто смеяться над такими стихами.

В ней проснулась также и гордость. Если он ее больше не любит, то унизительно умолять его о любви.

Временами голос рассудка подсказывал ей, что она должна быть довольной, порвав с Йёстой и избегнув тем самым многих неприятностей, которые могла бы повлечь за собой их связь.

Однако боль ее сердца была столь ужасна, что чувство в конце концов одержало верх. Через три дня после того как она распознала свою любовь, она вложила стихи в конверт и написала на нем имя Йёсты. Однако они так и не были отосланы. Прежде чем ей удалось найти подходящий случай для передачи письма, она услыхала о Йёсте Берлинге много такого, из чего стало ясно, что пытаться вернуть его слишком поздно.

Но сознание, что она не отослала стихов, пока еще было не поздно вернуть его, отравляло ей жизнь.

Вся ее боль сосредоточилась в одном: «Если бы я не медлила столько дней, если бы я сразу послала письмо...»

Слова, обращенные к Йёсте, помогли бы ей вернуть счастье или по крайней мере настоящую жизнь. Она была уверена, что эти слова привели бы его обратно к ней.

Страдания, однако, сослужили ей ту же службу, что и любовь, — они сделали из нее цельного человека, способного полностью отдаться как добру, так и злу. Бурные чувства переполняли теперь ее душу. Ледяной взгляд и насмешливая улыбка самоанализа были не в силах заглушить их. Несмотря на то, что она была безобразна, многие любили ее.

Но говорят, она никогда не могла забыть Йёсту Берлинга. Она тосковала о нем так, как тоскуют о разбитой жизни.

Ее бедные стихи, которые когда-то ходили по рукам, теперь уже давно забыты. Исписанные мелким вычурным почерком листки успели пожелтеть, а чернила выцвесть, но и сейчас, когда я смотрю на них, они кажутся мне очень трогательными. В эти бедные слова она вложила тоску целой жизни, и я повторяю их с ощущением смутного мистического страха, словно какая-то таинственная сила скрыта в них.

Прошу вас, прочтите и подумайте о них. Кто знает, какое бы действие оказали они, если бы были отосланы. Они были достаточно насыщены страстью, чтобы свидетельствовать об истинном чувстве. Может быть, они сумели бы вернуть к ней йёсту.

Они так трогательны и волнующи своей неловкой бесформенностью. Да и к чему им быть иными. К чему оковы рифм и размера, хотя и грустно думать, что их несовершенство воспрепятствовало тому, чтобы их отослали вовремя.

Прошу вас, прочтите и полюбите их. Они были написаны в минуту отчаянья.

Дитя, ты любила, но боле вовек Не узнаешь ты радость любви. В душе твоей страсть отшумела грозой. Отныне покой тебя ждет! Вовек не взлетишь ты к вершинам восторга, Отныне покой тебя ждет! Вовек не утонешь в пучине страданий, О нет, никогда! Дитя, ты любила, но боле вовек Не зажжется пламя в душе. Тебя, словно поле сухой травы, На миг лишь один охватило огнем. Птицы, завидев гарь и дым, С жалобным криком летели прочь. Пусть возвратятся: пожар угас И вспыхнуть не сможет вновь. Дитя, ты любила, но боле вовек Не услышишь ты голос любви. Сердце твое, как усталый ребенок, Что, сидя на жесткой школьной скамье, О воле, о шалостях резвых мечтает, — Но никто его не зовет. Сердце твое, словно страж позабытый — Никто его не зовет. Дитя, он ушел, единственный твой, И радость любви унес, Тот, кто тобой был столь нежно любим, Будто тебе подарил он крылья, Тот, кто тобой был столь нежно любим, Будто тебя он спас в половодье. Ушел единственный, кто сумел Сердце твое покорить. Об одном лишь прошу тебя, любимый мой: Не возлагай на меня бремя своей ненависти. Сердце человеческое — слабейшее из слабых, Оно не вынесет мучительной мысли, Что причиняет боль другому сердцу. О любимый мой, чтобы меня погубить, Тебе не нужно кинжала, не нужно страшного яда! Лишь намекни мне — и я исчезну, Навеки покинув цветущие нивы жизни. Ты дал мне больше, чем жизнь. Ты дал мне любовь. Теперь ты свой дар у меня отнимаешь. О, мне это ясно! Но не дари мне взамен свою ненависть! Я люблю жизнь! О, помни это! Но я знаю, что ненависть твоя убьет меня.

Глава десятая МОЛОДАЯ ГРАФИНЯ

По утрам молодая графиня спит до десяти часов, и к завтраку ей всегда подают свежие булочки. Она не имеет понятия, что значит ткать или готовить обед; рукоделие и поэзия — вот чем увлекается молодая графиня. Молодая графиня очень избалована.

Но зато она всегда весела, и эта веселость озаряет все кругом. Ей охотно прощают и долгий сон поутру, и свежие булочки, потому что она помогает бедным и приветлива со всеми.

Отец молодой графини, шведский дворянин, прожил почти всю свою жизнь в Италии — стране, которая привлекла его своей красотой и красотой одной из прелестных своих дочерей. Когда граф Хенрик Дона путешествовал по Италии, он был принят в доме своего соотечественника, познакомился с его дочерьми, женился на одной из них и привез ее с собой в Швецию.

Молодая графиня, с детства знавшая шведский язык и воспитанная в духе любви ко всему шведскому, хорошо чувствовала себя на севере, в стране медведей. Она так радостно окунулась в поток развлечений, который бурлил на берегах длинного Лёвена, что можно было подумать, будто она всю жизнь прожила здесь. Ничто не выдает в ней носительницы графского титула. Это юное радостное существо совершенно свободно от всякой позы и чопорности, в ней нет и следа презрительного снисхождения к людям. Но кто больше всего очарован молодой графиней, так это пожилые мужчины. Это просто удивительно, каким успехом она пользовалась у них. Стоило им увидеть ее на балу, и можно было не сомневаться, что все они — и лагман из Мюнкерюда, и пробст из Брубю, и Мельхиор Синклер, и капитан Уггла из Берга — будут строго по секрету признаваться своим женам, что, встреть они молодую графиню лет тридцать или сорок назад...

— Да, но ведь ее тогда и на свете не было, — отвечали их жены.

И при следующей встрече с молодой графиней упрекали ее, что она похитила у них сердца их престарелых мужей.

Пожилые дамы смотрят на нее с некоторым беспокойством. Они ведь отлично помнят старую графиню Мэрту. Она была такая же веселая, добрая и любимая всеми, когда впервые появилась в Борге. Но потом она превратилась в тщеславную и ветреную кокетку, которая только и думала о развлечениях. «Если бы только у молодой графини был такой муж, который мог бы приучить ее к работе! — сокрушались пожилые дамы. — Если бы она умела хоть ткать!» Ибо эта работа — утешение от всех забот, она поглощает целиком и служит спасением для многих женщин.