Сага о Йёсте Берлинге (другой перевод)

Танцы не доставляют графине никакой радости. Она все думает о майорше, которая мечется из угла в угол по своей темнице, точно дикий зверь в клетке. Она не понимает, как могут спокойно танцевать остальные гости. Ведь не только она одна, а многие взволнованы тем, что майорша находится здесь, так близко от них. Но все делают вид, будто ничего не случилось. До чего же невозмутимый народ эти вермландцы!

Каждый раз, когда графиня приближается к окну, она чувствует, как тяжелеют у нее ноги и как смех застревает у нее в горле.

Заметив, что графиня дышала на запотевшие стекла окна, жена ленсмана подошла к ней.

— Что за несчастье такое, что за несчастливый год! — шепнула она графине.

— Сегодня, по-моему, просто невозможно танцевать, — прошептала графиня ей в ответ.

— Я так не хотела, чтобы у нас сегодня был бал, в то время когда она сидит там взаперти, — отвечала фру Шарлинг. — Когда ее арестовали, она все время находилась в Карльстаде. Но теперь ее скоро будут судить и поэтому сегодня перевели сюда. Мы не могли допустить, чтобы ее заперли в ужасную арестантскую при здании суда, и потому пришлось поместить ее в ткацкой во флигеле. Я бы с радостью отдала ей всю свою гостиную, графиня, если бы только сегодня не должно было понаехать столько народу. Вы, графиня, почти незнакомы с ней, но для всех нас она была матерью и королевой. Что она станет думать обо всех нас, кто танцует и веселится здесь, в то время когда с ней такая беда стряслась? К счастью, мало кто из гостей знает, что она здесь.

— К чему вообще было ее арестовывать, — сухо замечает молодая графиня.

— Я согласна с вами, графиня, но это было необходимо, чтобы не получилось другой, еще большей беды. Кто мог бы запретить ей поджечь свою собственную скирду соломы и прогнать кавалеров? Но майор искал и преследовал ее. Бог знает, что бы он натворил, если бы ее не арестовали. У Шарлинга было столько неприятностей с этим арестом. Даже в Карльстаде им были недовольны за то, что он так серьезно отнесся ко всему этому делу в Экебю и арестовал майоршу. Но он поступил так, как находил нужным.

— Но ведь теперь ее осудят? — говорит графиня.

— О нет, графиня, ее не осудят. Майоршу из Экебю конечно оправдают, но разве легко ей переносить все то, что произошло за последние дни. От одного этого можно сойти с ума. Подумать только, каково этой гордой женщине терпеть, чтобы с ней обращались, как с последним преступником? Мне кажется, было бы лучше, если бы ее оставили на свободе. Уж как-нибудь она и сама сумела бы спрятаться от майора.

— Ну так выпустите ее!

— Это легче сделать кому угодно, только не ленсману и не его жене, — шепчет фру Шарлинг. — Ведь мы, именно мы, обязаны стеречь ее. Особенно сегодня, когда здесь столько ее друзей. Ее стерегут два человека, а двери заперты и заложены на засов, чтобы никто не мог к ней проникнуть; но если бы кто-нибудь помог ей бежать, мы оба, Шарлинг и я, были бы только рады, графиня.

— А нельзя ли мне пойти к ней? — спрашивает молодая графиня.

Фру Шарлинг в волнении хватает ее за руку и ведет за собой. В передней они набрасывают на себя платки, выходят и быстро направляются к флигелю.

— Едва ли она станет разговаривать с нами, — говорит жена ленсмана. — Но все-таки она увидит, что мы не забыли ее.

Они входят в первую комнату флигеля, где сидят оба стражника возле запертой на засов двери, и беспрепятственно проходят в большую комнату, заставленную ткацкими станками. Вообще говоря, комната эта предназначена для ткацкой, но на дверях ее прочные замки, а на окнах решетки — на случай, если комнату придется использовать в качестве арестантской.

Майорша продолжает ходить взад и вперед по комнате, не обращая на вошедших никакого внимания.

Все эти дни она мысленно совершала длительное странствие. Ее все время не оставляла мысль, что ей нужно преодолеть те двадцать миль, которые отделяют ее от эльвдаленских лесов, где ее старая мать ожидает ее. Ей нет времени отдыхать, она должна продолжать путь. Ей нужно торопиться, отдыхать некогда. Ее матери уже за девяносто лет, она может скоро умереть.

Майорша ходит взад и вперед по комнате, отсчитывая шаги и превращая их в альны, фамны [18] и мили.

18.

Альн и фамн — старинные шведские меры длины: альн — 59,4 см, фамн — 1,78 м.

Тяжелым и долгим кажется ей путь, но она не имеет права отдыхать. Она идет через глубокие сугробы, прислушиваясь к шуму вечных лесов. На ночь она останавливается в финских убогих хижинах, в шалашах углежогов. А иногда, когда на расстоянии нескольких миль ей не попадается ни одного жилья, она собирает ветки и устраивается на ночлег под корнями вывороченных елей.

И вот наконец она достигает цели — двадцать миль остались позади, лес редеет, и она видит запорошенные снегом красные домики.

Перепрыгивая с порога на порог, пенится и бурлит Кларэльвен, образуя целую вереницу небольших водопадов; и по хорошо знакомому шуму реки она узнает, что пришла домой.

Ее мать, увидев свою дочь в нищенском одеянии, — именно такой, какой она хотела ее видеть, — выходит к ней навстречу.

Но, уже добравшись до цели своего путешествия, майорша вдруг останавливается, поднимает голову, озирается по сторонам, видит перед собой запертую дверь и вспоминает, где она находится.

Ей тогда начинает казаться, что она сходит с ума, и она присаживается, чтобы поразмыслить и отдохнуть. Но вскоре она снова пускается в путь, отсчитывая шаги, альны и фамны и превращая их в полумили и мили, опять останавливается ненадолго в финских убогих хижинах и не спит ни днем, ни ночью, пока не пройдет все двадцать миль.

За все время своего заключения она почти совсем не спала.

Обе женщины, пришедшие повидаться с ней, смотрят на нее с беспокойством.

Молодая графиня навсегда запомнит ее такой. Она часто видит ее во сне и со стоном просыпается от этих снов, а из глаз ее текут слезы.

У майорши ужасный вид: волосы поредели, и жидкие пряди вылезают из тощей косы; лицо у нее осунулось и покрылось морщинами, одежда в беспорядке и висит лохмотьями. И все же, несмотря на все это, в ней еще сохранились черты былого величия милостивой повелительницы, она внушает не только одно сострадание, но и почтение.

И что графиню особенно поразило, так это ее глаза — глубоко запавшие, как бы обращенные внутрь, еще не совсем лишенные света разума, но вот-вот готовые померкнуть; в глубине их мерцают искры безумия, которые невольно внушают опасение, что в любой момент старуха может наброситься на вас и вцепиться зубами и ногтями.

Они уже простояли довольно долго, как вдруг майорша остановилась перед молодой женщиной и окинула ее странным взором. Графиня отступила на шаг и схватила фру Шарлинг за руку.

Черты майорши вдруг обретают живость и выразительность, и взор ее делается вполне разумным.

— О нет, — говорит она, улыбаясь, — дела пока еще не так плохи, дорогая моя.

Она предлагает им сесть, и сама тоже садится. Лицо ее вновь приобретает выражение былого величия, так хорошо знакомое тем, кто видел ее во времена грандиозных пиров в Экебю и роскошных балов в резиденции губернатора в Карльстаде. Обе дамы забывают о ее лохмотьях и об аресте и лишь видят перед собой самую гордую и самую богатую женщину Вермланда.