Сахарница

В школу с Генкой мы шли вместе. Он нанизывал на большую палку наши портфели, и, перекинув ее за спину, согнувшись в три погибели, тащился за мной, а я плыла, как царь-лебедь. Папа, на своем пункте наблюдения у окна, всегда качал головой – «Эх, бедолага, держись».

Как-то мне купили портфель, который я я мыла шампунем и нежно вытирала махровым полотенцем. И конечно, никогда (никогда!) не ставила его на пол! Генка относился к сумкам, как нормальный, поэтому не ведал что творит, когда однажды, устав тащить палку с нанизанными на нее портфелями, встал отдохнуть и вытереть пот со лба, поставив портфели на чистый белый снег. Увидев такое святотатство, я завопила: «Ты поставил мой портфель на снег!!! Ты. Поставил. Мой. Портфель. На Снег!!!»

В это время мои родители, побросав все дела, припали к окну, и мама, схватившись за сердце, в ужасе прошептала:

– Он что сейчас сделал? Он что, поставил ее портфель на снег?

Папа вздохнул:

– Беги, мужик, спасайся.

Мама, прикрыв глаза, всхлипнула:

– Такой хороший был мальчик.

Дальше они наблюдали, как я гоняю Генку палкой по всему двору. Этажом выше его родители, наблюдая ту же сцену, одобрительно кивнули:

– Смотри, Наташа с Геночкой играют. Как хорошо, что наш остолоп дружит с такой хорошей девочкой.

На следующий день Генка принес мне пачку своих высоко ценимых рисунков корявых грузовиков. А я, когда играла в школу… Да, я играла в школу одна, потому что со мной в школу никто не играл. Почему-то им не нравилось, что я ставлю двойки, вызываю родителей и выгоняю с уроков – и все в течение одного урока. Поэтому я играла одна. У меня был настоящий журнал, где были фамилии всего моего класса, куда входили также соседи, друзья и родители. И не могу сказать, что они могли похвастаться успеваемостью. Если бы они заглянули в мой журнал, то устыдились бы своих оценок и узнали бы, что все они второгодники и двоечники. Двойки же я ставила потому, что они красивее пятерок. И всем Генкиным рисункам я влепила двойки, а одному страшному грузовику даже двойку с тремя минусами. Когда Генка пришел в гости и увидел, что его картины оценены не столь высоко, как он думал (да и думал ли он вообще, что рисункам кто-то будет ставить оценки), он выпятил губу и дрожащим голосом промямлил:

– А почему, почему? За что?

Я пожала плечамиа:

– В школе был урок рисования, класс снова не справился.

Но я была хорошим другом. Когда однажды Генка появился на пороге с отцовским огромным чемоданом и заявил:

– Я ухожу. В Америку. Ты со мной?

Я, не думая ни секунды, сказала:

– Дай мне одну минуту.

И пошла за чемоданом. Мы еле выволоклись из дома.

– Куда пойдем? – спросил Генка.

– Давай к общежитию, – предложила я.

Мы залезли с чемоданами на ограду, достали буханку из скудных припасов и стали по очереди грызть. Шедший мимо дядя Ваня-сосед, увидев нас, приостановился:

– Что, спиногрызы, из дома выгнали?

– Нет, мы едем в Америку.

– Валяйте, отчаливайте! Если че, я вам денег дам, ха!

Вдруг к нам подошла какая-то мелюзга в трусах и прошепелявила:

– Цё вы туть сидите? Это мой двол.

Мы объяснили, что мы ни в чьем ни во дворе, а в Америке. Мелюзга, услышав о новой игре, завопила:

– Лебята, айда иглать в Амелику!

Через полчаса дядя Ваня наблюдал из окна, как из двора во двор шныряют маленькие эмигранты с огромными чемоданами, и облегченно вздохнул:

– Ух, наконец-то, отдохнем от вас, кровососы.

Но вскоре он, не успев насладиться тишиной и покоем, услышал, как на улице бегают родители кровососов и жалобно кричат:

– Машенька! Васенька! Оленька! Где же вы?

Дядя Ваня, выругавшись «Чего им не живется, сдались им эти кровопийцы», высунулся в форточку и гаркнул:

– Да в Америке они все, в Америке, дайте поспать!

Одна бабуля бухнулась в обморок, остальные же столпились под окном единственного осведомленного человека и потребовали объяснений. Дядя Ваня порекомендовал всем разом идти в одно место, но все же указал координаты Америки, и очень скоро нас депортировали с нашего забора восвояси с конфискацией имущества.

Однажды зимним утром я решила пораньше пойти в школу, но не успела я сделать и несколько шагов, как метель исхлестала меня по лицу, а сугробы, как зыбучие пески поглотили мои валенки. Я развернулась и пошла домой, уверенная, что до школы сегодня никто не доберется. А дома благополучно уснула и не слышала, как долбили по косяку и звонили в дверь. А вечером родители очень удивились, что я прогуляла школу. Но родители еще ничего, вот Генка орал, как разъяренный лев:

– Ты где была? Ты зачем в сугроб влезла? Ты зачем по дороге не ходишь? Я думал, ты провалилась! Дура!

Генка был рядом, когда я падала или, оступившись на лестнице, скатывалась колобком по всем пролетам, а он бежал за мной и кричал:

– Наташка, стой! ты куда так торопишься, меня подожди!

А потом, поднимая меня за шкирку, уважительно хвалил за новый более быстрый способ спускаться с лестницы. Дядя Ваня иногда высовывался в окно и тоном Далай-ламы поучал Генку:

– Слышь, мужик, тебе это надо? Бабы – зло. Послушай мудрого человека, брось это дело, потом же «спасибо» скажешь.

Генка хлопал глазами и молчал, а потом, взваливая палку с портфелями за спину, пихал меня вперед, как будто я забыла дома свои костыли.

Красота спасет мир

У папы были весьма жесткие стандарты красоты для ХХ-го века. Попробуй найди на улицах горда красавицу с длинной косой, без косметики и в платьях. Я, зная об этом, очень любила провоцировать его на несанкционированный митинг за натуральность женщин. Увидев по телевизору какую-нибудь коротко стриженную разукрашенную красотку, я звала папу:

– Папа, смотри, какая тетя красивая.

И забавлялась, наблюдая, как папа плюется и возмущается:

– Да что красивого-то? Да это разве красивая? Да не дай бог приснится такая – паралитиком сделаешься. В огороде пугало красивее и то. Тьфу, кикимора!

Приходя из парикмахерской, окрыленная химической завивкой и хной мама, не успевала отбиваться от папиных комплиментов:

– Тьфу! Как баран. Еще и рыжий.

Но мама же не для папы так старалась, а для подруг – когда они увидятся, то будут долго щебетать, кто, чем, когда и где красился, завивался, одевался и т.д. Как раз у мамы в подругах была тетя Инга, на которую у папы была аллергия и он очень боялся, что она ему приснится и он сделается паралитиком. Поэтому, когда она приходила, папа уходил, буркнув за дверью:

– Тьфу! Чучело!

Глядя на тетю Ингу, все понимали, что этот человек не приемлет полумер и компромиссов. Она представляла собой концентрат всех нахимиченных и раскрашенных женщин во всей вселенной. От взмаха ее накладных ресниц нашу семью, включая кота Пушка, слегка штормило. Вместо лица у нее была рекламная кампания всех существующих видов косметики. Волосы тети Инги, раз и навсегда начёсанные и налаченные, стояли нерушимым монолитом так, что можно было спокойно положить на них вазу с фруктами, что я и сделала. Правда, не вазу и не с фруктами, а тарелку с манной кашей, потому что именно ее я ела, когда она пришла и уселась за стол. Тетя Инга даже не заметила, как я подошла сзади, а мама сделала мне страшные глаза. А я чего? Я ничего. Носят же африканки на головах бананы. Тетя Инга ничем не хуже.