Сахарница

Кроме яркой и блестящей головы, на тете Инге было множество побрякушек – браслетов, бус, цепей, серег и колец. А одежду без люрекса, страз, бисера, пайеток и болтающихся элементов она и одеждой-то не считала. Пушок любил поиграть под столом с какой-нибудь свисающей с ее наряда финтифлюшкой, а я стояла рядом и любовалась своим отражением на ее платьях.

По уровню издаваемого шума, звона и излучаемого блеска тетя Инга вполне могла бы единолично заменить своей персоной бразильский карнавал, береговой маяк или систему оповещения.

Тетя Инга была военной. И муж у нее был военный. И дочь ее была военной. Поэтому она общалась с нами преимущественно строевыми командами. Ее визит обычно выглядел так:

Мама: – Привет, Инга, дорогая!

Инга: – Вольно, Надюха!

Мама: – Пойдем чай пить.

Инга: – Шагом марш!

Мама: – Тебе какого чаю?

Инга: – Надюха! Смирррна! Я сама налью. Отставить!

Заметив меня, тетя Инга вежливо интересовалась моими делами:

– Так! Салага! Докладывай! Как дела?

– Х-хорошшо, – блеяла я.

– Так держжать! Разойдись!

Нашу семью, как и свою, она величала «отделением».

– Отделение! Че за морды кислые? Команды киснуть не было! Отставить! Раз-два!

Мы с мамой слушались ее, как умели. Но тетя Инга никогда не была довольна нашей боевой подготовкой. А Пушок вообще не понимал никаких человеческих слов: ему что налево, что направо, что шагом марш – ничего святого. Сидя на кухне, искрящаяся и переливающаяся тетя Инга обычно курила и ругала на чем свет стоит абсолютно все и всех, начиная от кассирш в магазине и заканчивая новогодней елкой на площади.

– Нет! Ты видела, елку поставили в центре площади? (драматическая пауза). И гирлянду повесили!!! (еще более драматическая пауза). Нет! Ну могли бы уж сразу сигнальные огни зажечь! Пусть уж нас из космоса будет видно! Елка! Гирлянда!!!!

Мама трагически качала головой и прятала улыбку.

– Нет! Ты видела? В магазинах продавщицы ни бе ни ме! Я ей грю по-нормальному «Кругом!», а она лупышами хлопает и стоит. А у нее сзади картошка рассыпалась. И не видит, бестолочь. Нет, ну народ вообще человеческого языка не понимает. Как жить-то? А?

Мама отворачивалась к плите, и делая вид, что ставит чайник, сотрясалась всем телом. Тетя Инга, высказав тревоги относительно судеб мира, уходила, а папа приходил и спрашивал:

– Клопов что ль тут травили? Навоняли-то.

Когда мы бывали в гостях у тети Инги, то, как правило, слепли от султанского убранства ее дома и глохли от команд, издаваемых тремя генералами на плацу.

Однажды тетя Инга притащила к нам сверток и торжественно отрапортовала с порога:

– Надюха! Отставить ходить, как мымра! Равняйсь на современную моду! Раз-два! Я тебе джинсы достала.

Мы с мамой всполошились при этих словах. Я – потому что подумала, что тетя Инга принесла джина. А мама, видимо, по своим причинам. Когда тетя Инга с торжественным видом разложила на диване какие-то синие штаны, я издала вздох разочарования, а мама – восхищения.

– Ой, не знаю, – лепетала мама, – я в штанах-то и не ходила никогда.

– Отатавить быть нюхлей! Равнение на красоту! Раз-два! Шагом марш примерять!

Мама нерешительно натянула на себя джинсы, а я по-тихоньку их потерла на всякий случай – а вдруг. Тетя Инга была очень довольна.

– Надюха! Так держать! Отставить вертеться! Смиррна! Ты прекрасна! Скажи, салага?

Салага (это я) была не совсем уверена, что это ее мама, и всхлипнула. Но тетя Инга рявкнула, что команды реветь не было. Тут пришел папа. Я побежала к нему с радостным воплем:

– Папаа! Тетя Инга джина принесла! И маму в него нарядила! Пойдем ее потрем!

Папа нерешительно заглянул в комнату и, увидев маму в джинсах, сумел вымолвить только исчерпывающее:

– Епт!

Тетя Инга хлопнула папу по плечу:

– Так точно! Отделение! Вольно! Так! Инга Батьковна! Разойдись! Шагом марш! Раз-два!

Человек-праздник умаршировал восвояси. А наше отделение осталось изъясняться исключительно человеческим языком, используя преимущественно междометия и экспрессивные восклицания.

Я, лыжи и лыжня

Зимой у нас всегда было много снега, даже слишком. А где много снега, там лыжники, а где лыжники – там лыжня. Поэтому зимой все уроки физкультуры проходили в лесу. Это означало, что в дни с физкультурой мы тащим в школу лыжи и палки. А для меня это означало, что свой портфель мне придется нести самой, потому что Генка тащит четыре лыжи и четыре палки. А еще в этот день придется мне прогулять все уроки, точнее прокатать, потому что сложно найти более неспортивного человека, чем я.

Когда весь класс, проехавшись в лесу по лыжне вместе с учителем, возвращался в школу на уроки, я стояла еще только в начале лыжни. Обычно я стояла долго, потому что ждала попутного ветра в спину, который иногда дул так, что и палки были не нужны. Правда, иногда он дул в обратную сторону, и мне приходилось становиться задом к лыжне, чтобы доехать до места назначения. Я так делала потому, что не любила, нет, просто ненавидела кататься на лыжах. А еще я считала, что любой человек в здравом уме должен так делать. Все должны стоять и спокойно ждать попутного ветра. Но пока только я была в здравом уме.

Поначалу меня ругали, потом смеялись, но в конце концов, оставили в покое, потому что человека, который ждет попутного ветра, стоя в лесу, не так-то просто в чем-то убедить.

Я стояла в лесу одна (спокойно, дети 21-го века), и никто меня не искал. Мне не было одиноко – вокруг были елки. Дождавшись попутного ветра, я продолжала стоять, потому что дальше за меня все делал ветер. Иногда ждать приходилось долго, может быть, ветру надоедало, что два раза в неделю в лесу стоит одна и та же девчонка и чего-то от него требует. Когда в спину начинало дуть, я недовольно ворчала:

– Ну наконец-то! Уже все уроки, наверное, кончились.

Вообще-то я была только рада, когда меня придувало к закрытой школе и можно было спокойно идти домой (не виновата же я, что они меня не подождали со своими уроками). Но ветру лучше об этом не знать, а то совсем обленится.

Когда же было ветрено, то я вваливалась в класс посреди уроков заснеженным сугробом.

Да, спорт меня совершенно не интересовал, и я не интересовала спорт. Но, когда ко мне подошла моя одноклассница Анька и спросила, не хочу ли я поехать на тринадцати километровую лыжню, которую проложили в лесу для безумных лыжников, каждую зиму истязавших себя лыжами в наших лесах, я, даже не раздумывая, сразу согласилась. Анька спросила, а я ответила, потому что я завидовала ей, а она завидовала мне. И наша черная зависть свела нас крепче самой крепкой дружбы.