Сахарница

Я уважала Аньку за то, что она познала жизнь. А завидовала, потому что она была, по словам взрослых, «из неблагополучной семьи». Анька могла гулять на улице сколько угодно, хоть до утра, никто ее не звал с балкона, как остальных детей, никто не искал, когда она не приходила к девяти часам вечера, – не это ли счастье? Она могла ходить в любой одежде, в какой захочет, даже без шапки в мороз, или в кедах по снегу. Да, повезло, не то что мне, которую закутывали в шубы-шапки-шарфы, а мама еще и вязала мне шерстяные штаны. Анька могла есть что хочет, а могла и не есть вообще, никто не заставлял ее три раза в день принимать питательную и калорийную пищу, а я уже совсем замучилась со своими родителями.

Однажды я все это высказала маме в ответ на ее неправомерные требования непременно носить шапку, когда на улице минус тридцать. Даже если на календаре 1 марта. 1 марта, товарищи!!! Весна!!! А мама говорит:

– Ты почему без шапки?

Ну как объяснить человеку? Но я пытаюсь:

– Так первое марта же.

Но у взрослых с логическими выводами вообще туго, поэтому мама, как всегда, не поняла:

– И дальше что????

Уфф! Даже ангельскому терпению приходит конец и я в гневе взываю к справедливости – почему некоторым можно все, пока другие мучаются и страдают!

Мама, узнав, что на свете есть ребенок, который ходит, где хочет, ест что хочет, и гуляет зимой без шапок, видимо, не могла жить спокойно, пока не лишит этого ребенка его счастья. Она долго смотрела на меня и вместо того, чтобы продолжить ругаться, тихо сказала:

– Приведи к нам эту девочку.

Эх, сдала я тебя, Анька, сдала. Теперь и тебе житья не дадут.

Анька, надувшись, выслушала предложение прийти в гости и настороженно согласилась. Когда она появилась на пороге нашей квартиры, мои невозможные родители налетели на нее, как вороны на голубку, приглашая за стол. Пока Анька, исподлобья разглядывая всех нас, вкушала картошку, мама зашивала ее рваную куртку, украдкой вытирая слезу. А я сочувственно шепнула Аньке:

– Ну все, держись, подруга.

Уходя от нас, притихшая и объевшаяся Анька, со злостью сказала:

– У тебя самые лучшие в мире родители! Особенно папа, он самый классный. Даже не дерется.

Я попыталась представить папку дерущимся – и рассмеялась. Мне, конечно, известно, что у Аньки вообще нет никакого папы, зато есть отчимы, но все же… Мои родители – самые лучшие? Они что, генералы? Я доверительно сообщила, желая уравняться с Анькой хоть в чем-то:

– Зато мама меня бьет.

Анька обрадованно вспыхнула:

– Правда?

Я, воодушевленная ее реакцией, продолжала:

– Ага. Недавно она меня стукнула листочком с математикой. Вот так вот.

Анька совсем обиделась:

– Листочком, да? А ремнем не хочешь?

Нет, ремнем я не хотела, да и кто кого сейчас бьет ремнем, война-то давно закончилась.

С тех пор мы с Анькой завидовали друг другу черной завистью.

В день нашего рандеву мы бодро ехали по лесу, и сначала нам было весело и интересно – вокруг елки и снег, елки и снег. Но скоро мы очень устали, замерзли и еле передвигали ноги, но конца этой лыжне не было. Мы думали, что едем уже несколько дней, когда услышали «вжик-вжик» позади. Нас догнал дядька на лыжах и очень удивился, увидев двух девчонок в темном лесу. Мы заплетающимися языками полюбопытствовали, сколько еще километров осталось. Он, подумав, сказал, что еще больше половины. Эх, ну почему лыжники не берут с собой санки на такой случай, ведь как здорово было бы прокатиться с ветерком да с песней на тройке с впряженными в нее лыжниками.

Наверное, наши друзья уже закончили школу, и мы состарились. Я представляла, как мама вяжет мне кофту, сидя в кресле, а папа смотрит телевизор, и думала, что сейчас все бы отдала, чтобы оказаться дома в тепле, и пусть меня бьют хоть листочком, хоть носовым платком.

Вдруг посреди леса показался огонек, а рядом избушка. Я заплакала от счастья и собралась зайти на чай из самовара. Но Анька зашипела:

– Ты рехнулась? Они нас в снег закопают.

– Кто? Зачем?

– Ну должны же они избавиться от трупов.

Я не хотела, чтобы от моего трупа избавлялись, поэтому, собрав последние силы, осилила последний отрезок пути. Да, Анька знала жизнь, и знала, какими словами приободрить усталого друга.

У моего дома Анька, отвернувшись, буркнула:

– Иди. Тебя ждут, наверное.

Родители кричали, ругались, снимали с меня заледеневшую шубу, заворачивали в одеяла и грелки, наливали чай и растирали руки, при этом не переставая кричать. А я лежала под тремя одеялами и двумя грелками и, уже засыпая, думала:

– Какие же вы классные. Я. Вас. Люблю..

Кричать сразу перестали, потому что я пробормотала это вслух. Сквозь сон я вспомнила про Аньку:

– Интересно, как там она, наверное, ее тоже сейчас греют грелками и любят изо всех сил.

Утром родителей разбудили странные звуки, доносящиеся из прихожей, как будто кто-то делает глобальную перепланировку квартиры. Выйдя из комнаты, они увидели, как я папиным молотком методично разношу свои лыжи в щепки.

– Спит еще, наверное, – проанализировали они мои действия и пошли спать дальше.

Хряк Полкан

В папином гараже всегда было интереснее, чем в цирке, и даже в зоопарке. Кроме Витькиного снегохода, на котором среди елок особо не покатаешься, там временами случались блестящие представления и шоу. Например, однажды там поселился хряк какого-то Кольки, которого негде было держать, кроме как в папином гараже. Колькиному возмущению не было предела:

– Нет, ну а куда ж я его? На балкон что ль? Дом в деревне продали, а осенью забьем его, только лето продержаться.

Папа был полностью согласен, что на балконе, конечно, хряку не место, и прописал его вместе со снегоходом. Хряк, нареченный хозяевами Полканом, видимо, в надежде, что помимо продовольственных проблем он будет решать и прочие, оправдывать, так сказать свое содержание, оправдывал его как никто другой. В гаражах у кого-то жили куры, и даже коровы иногда бродили среди пятиэтажек в поисках жухлой травы. Но они были просто курами и коровами. А Полкан всем свои существованием доказывал, что вначале было слово. Назвали бы его Розочкой, и жили бы себе спокойно и счастливо. Но имя обязывало, и хряк, достойно носящий его, просто не мог не лаять.

Друг Колька виновато объяснял это тем, что с малых лет поросеночек жил рядом с собакой в будке, которую звали Полканом, поэтому и отзываться стал на это имя. И не видя днем с огнем ни одной свиньи вокруг, не слышал нормального свинячьего языка. Колька пытался похрюкивать, чтобы Полкан мог поговорить с ним, как с равным, но тот не понимал его рулад, и гневно облаивал. Гавкал он натурально, так что соседские собаки, не чуя подвоха, всегда поддерживали его громким лаем. Наш гараж был в полной безопасности, так как Полкан не только лаял, но и устрашающе бился всей тушей об дверь. Поэтому хозяева соседних гаражей решили, что папа завел не иначе как волкодава. Папа сам боялся ходить в гараж, пока там жил хряк Полкан. И Колька боялся. Не боялась только мама, с детства привыкшая ко всякого рода скотине. Эта зверюга ела из ее рук, поджав хвостик-завиток и радостно поскуливая. А потом валилась на пол кверху брюхом и блаженно повизгивала, пока мама его чесала. Мама очень жалела бедную свинку и вешала ей на уши лапшу медоточивым голоском: