Салтыков. Семи царей слуга

— Ты знаешь, что в этой бумаге написано? — спросил Салтыков.

— Нет. Это же по-русски писано. А я вашего языка не знаю.

— Что собирается предпринять принц в ближайшее время?

— Он ждет короля, чтобы вместе разгромить австрийцев.

— Но австрийцы недавно разбили корпус Фуке, — сказал Салтыков. — Ты слышал об этом?

— Нет. Я этого не знаю.

— Еще бы. Если б случилось наоборот, то принц позаботился бы, чтоб об этом узнали все. Ваш генерал Фуке в плену, для него война кончилась, как и для вас, капрал.

— Вы меня расстреляете?

— С какой стати? Ты сгодишься для размена, братец. Скажи откровенно, ты не соврал насчет короля?

— Нет, ваше сиятельство, клянусь святой Марией.

Вечером фельдмаршал пригласил к себе генералов и сообщил им о сведениях, полученных от капрала.

— Если король и принц соединятся, то нам грядет, братцы, еще один Кунерсдорф, а то что и похуже.

— Ну и что, — сказал Румянцев, — на то нас и вооружали, чтобы драться.

— Видишь ли, Петр Александрович, государыня при аудиенции просила меня избегать подобных кровопролитий. Она промолчала, но я понял, что она имела в виду: теперь очередь союзников тряхнуть своим оружием.

— Вот потому война никак не кончится, — заметил Панин. — Они надеются на нас, мы — на них. А король вертится змеей между нами и кусает то одного, то другого.

— После Кунерсдорфа нас он еще не кусал. Боится, — сказал Румянцев.

— Как же не кусал, Петр Александрович? А от Кольберга наших так шуганул, что бедный Пальмбах до Вислы бежал без оглядки.

Посовещавшись, все же решили продолжать движение в Силезию, дабы соединиться с Лаудоном. С ним повезло при Кунерсдорфе, авось и сейчас повезет, это — не Даун, умеющий так «спешить» на помощь союзникам, что опоздание к бою стало его главной привычкой.

И несмотря на просьбу императрицы «утеплить» взаимоотношения с австрийским фельдмаршалом, Салтыков никак не мог перебороть в себе неприязнь к Дауну, так мелко и подло обманувшего его в прошлую кампанию. Впрочем, не любили его и другие русские генералы, обозначая румянцевской краткой аттестацией: «Трепло!»

Дауну, конечно, плевать было на все это, ему — фавориту императрицы-королевы Марии Терезии — всегда обеспечено главное командование над австрийским войском и заведомое прощение всех конфузий и потерь.

В отличие от Марии Терезии, Елизавета Петровна своих фаворитов берегла, разумеется нынешних, не бывших. Возвышала и награждала их боевыми орденами совсем не за бои, а за баталии другие — постельные. Что делать? Слаба женская душа, слаба и нежна даже в монархической плоти.

Таким счастливцем стал, например, бывший пастух Алеша Разумовский — кавалер всех орденов и генерал-фельдмаршал, не знавший, с какой стороны заряжается ружье и почему оно стреляет, впрочем, не кичившийся своим положением, а сохранивший до конца жизни доброе и простое сердце.

Утром фельдмаршал Салтыков, поднявшись со своей походной кровати, неожиданно упал, едва не разбив голову о стойку шатра. Открыв глаза, он увидел над собой испуганное лицо денщика.

— Что с вами, Петр Семенович?

— Не знаю, Проша, — прошептал Салтыков, почувствовав во всем теле неимоверную слабость. — Голова закружилась, и я… Пособи встать.

Денщик подхватил фельдмаршала под мышки, был он легок, поднял его, хотел отпустить, но граф сказал:

— Э-э, ноги что-то не мои, Проша. Пособи-ка лечь. Прохор помог Салтыкову лечь на только что покинутое ложе.

— Все, брат, — вздохнул Петр Семенович, — укатали Сивку крутые горки. Кажись, отвоевался солдат.

— Може, позвать лекаря? — спросил денщик.

— Зови, Проша, с четвертой гренадерской и заоднемя Вилима Вилимовича.

Канцлер, явившись к императрице, сообщил:

— Наш главнокомандующий Салтыков заболел, ваше величество, просит заменить его.

— Вот беда-то. Кем же его заменять?

— Он передал пока команду Фермору. Может, его?

— Ну вот. Тех же щей да пожиже влей. Фермор завалил нам позапрошлую кампанию, завалит и нонешнюю.

— Може, все-таки попробовать Бутурлина, ваше величество?

— А что пробовать? Больше некого. Посылайте Александра Борисовича, все-таки фельдмаршал, пусть оправдывает звание. Правда, тоже староват. А где ж моложе-то взять?

— Салтыков просит в письме разрешения вернуться ему в Познань, дабы не быть обузой армии на марше.

— Разрешите, конечно, пусть лечится. И немедля отправляйте Бутурлина, не дело армии без головы быть. Пусть перед отъездом ко мне зайдет.

Когда через два дня Бутурлин появился в будуаре императрицы, она там забавлялась с внуком Павлом Петровичем.

Фельдмаршал, несмотря на преклонный возраст, был статен и даже красив, не зря в свое время в фаворитах обретался.

— Ваше величество, я отбываю к армии. Пришел проститься и выслушать пожелания.

— Ну что ж, Александр Борисович, хочу вас обрадовать, я подписала указ о присвоений вам графского титула.

— Спасибо, ваше величество.

— И надеюсь, вы оправдаете наше к вам доверие, как оправдал в прошлую кампанию себя Петр Семенович. Увы, не меня одну болезни донимают, добираются и до моих фельдмаршалов. Павлушка, Павлуша, — вдруг обратилась Елизавета Петровна к внуку, воспользовавшемуся, что бабушка на мгновение забыла о нем, и начавшему раскачиваться на деревянной лошадке во весь дух. — Ты же опрокинешься и ушибешься.

— Не ушибусь! — восторженно кричал мальчик, продолжая сильнее раскачиваться.

— Анница, смотри, чтоб не упал, — велела императрица фрейлине и опять обратилась к Бутурлину: — Я что хотела вам сказать, Александр Борисович… Вот выбил меня из колеи, озорник. Да… Пожалуйста, Александр Борисович, прошу вас, возьмите вы в конце концов этот злосчастный Кольберг. Сколько ж можно?

— Возьму, ваше величество.

— Принудите вы этого забияку к миру, сколько ж можно крови проливать. Ужас. Может, оттого я и болею, что душа изболелась от мысли, сколько мы на войне людей теряем.

— Принудим, ваше величество.

— Ну езжайте с богом, Александр Борисович, да пишите реляции почаще и поподробнее.

— Буду писать, ваше величество.

Когда Бутурлин удалился, Павел Петрович, перестав раскачиваться, сказал:

— Салтыков поехал мир делать и не сделал, а этот ни мира, ни войны не сделает.

— Павлуша, — засмеялась императрица, — кто тебя научил так говорить?

— Никто. Сам, — отвечал мальчик.

— Ах ты, бесенок, — ласково потрепала его бабушка за вихры. — Сплюнь, а то сглазишь.