Салтыков. Семи царей слуга

— Но я верой и правдой служил ее величеству, я захватил Берлин, я взыскал с него контрибуцию.

— Нам это известно, граф. Именно поэтому я не стану назначать следствия и суда над вами. Пусть вашу судьбу решают Конференция и Сенат. Завтра же вместе с Забадкой и всеми вашими бумагами я отправлю вас в Петербург в распоряжение генерал-прокурора Шаховского.

Вызвав адъютанта, Бутурлин приказал ему:

— Генерал-майор Тотлебен арестован. Извольте вызвать стражу.

Адъютант от удивления онемел и замешкался.

— Вы оглохли? — крикнул Бутурлин, у которого от вчерашнего еще болела голова.

— Нет. Но…

— Исполняйте, черт подери!

21. Это чревато

Фельдмаршал граф Бутурлин, увы, не был готов к столь высокой должности, как пост главнокомандующего всей армией. И не только из-за своего ограниченного мышления, но и в силу пристрастия к хмельному застолью.

Еще с петровских времен это не считалось большим грехом, лишь в том случае, если не вредило делу, Даже по рациону солдату полагалось по чарке утром и вечером. Хотя, конечно, на марше да при скудости магазина иногда и не соблюдалась эта норма, но солдаты никогда не забывали о положенном. И как только с провиантом все налаживалось, первый же вопрос из уст солдат был известный:

— А чарка? Отдай и не греши.

Так что на складах магазинов вместе с крупами, мукой, амуницией, сапогами и ружьями хранилось довольно много бочек этого зелья. И полковой провиантмейстер скорее мог забыть выписать гречку, но только не водку. О ней, голубушке, никто не забывал.

Граф Бутурлин, будучи трезвым, был надменен и на обличье весьма умен, строен, красив. И мундир, сшитый из лучшего материала, сидел на нем как влитой, сверкая позументами. И епанча его была подбита соболем. Уж не говоря о своре адъютантов, под стать своему начальнику блиставших канителью и позументами.

Но стоило Александру Борисовичу выпить хотя бы положенную по рациону чарку, как ему хотелось уже и сверхрационную «послать вдогонку», как говаривал он, а там и третью, поскольку «Бог троицу любит». И пошло, поехало.

И уж куда девалась его графско-фельдмаршальская гордость, он от широты души тащил в застолье всякого и лично угощал и допытывался: уважает он его или нет? А поскольку тот его «уважал», то и становился едва ли не самым сердечным другом фельдмаршалу.

В застолье он обнимался с кучерами, денщиками, заставляя поддерживать компанию, что не могло нравиться особенно офицерам:

— Роняет себя фельдмаршал перед всякой швалью.

И уж совсем была позорной картина, когда он однажды затащил к себе в застолье полкового профоса [63] и, упоив его, допытывался: «А поднимется ли рука у него на фельдмаршала, коли что?» И не отпустил из-за стола, пока тот, тоже одуревший от водки, не побожился, что ни при каких обстоятельствах «не посмеет Александра Борисовича ни повесить, ни голову ему отрубить».

Одно счастливое свойство спасало Бутурлина от душевных переживаний: протрезвев, он напрочь забывал вчерашнее. И не находилось смельчака напомнить главнокомандующему о его позоре, тем более что трезвым он опять становился гордым и недосягаемым, стройным и красивым, грозой для неприятеля и диктатором для подчиненных:

63

Профос — полковой палач.

— Вам приказано. Исполняйте.

И Александра Борисовича нисколько не смущало, если отданный вечером приказ противоречил утреннему:

— Исполняйте, не рассуждайте!

От Познани, согласно утрясенному с Конференцией плану, он должен был двинуться в Силезию на соединение с австрийским корпусом Лаудона и вместе атаковать Фридриха И, но Бутурлин пошел вдруг на Глогау, отправив в Петербург реляцию: «Сначала возьму Глогау, а потом пойду на Бреславль».

Возможно, этим фельдмаршал хотел нейтрализовать вред, нанесенный изменой Тотлебена, который наверняка сообщил врагу о планах русского командования. Но в реляции в объяснения решил не вдаваться.

В Петербурге таким поворотом были шокированы, а Елизавета Петровна сказала с досадой:

— Он что? С глузду съехал?

Однако Александр Борисович не постеснялся попросить у Лаудона еще и осадной артиллерии, которой, естественно, тот дать ему не спешил. И правильно сделал, поскольку от Глогау Бутурлин повернул в Силезию с намерением взять ее столицу Бреславль, о чем незамедлительно сообщил Лаудону и в Петербург.

Но, подойдя к Бреславлю, Бутурлин учинил военный совет, на котором не столько слушал генералов, сколько говорил сам:

— Я полагаю, Бреславль штурмовать нельзя, поскольку при штурме будут большие потери и не исключено, что Нас может атаковать прусский генерал Цитен, следящий за нашим передвижением. И если ударит со спины Цитен, а из города гарнизон, сами понимаете, чем это может кончиться. А после столь славных побед нам будет стыдно потерпеть конфузию.

— Но давайте я поверну свои полки навстречу Цитену, — сказал Чернышев.

— Но он же на той стороне Одера.

— Ну и что? Вон Краснощеков с казаками уже побывал на той стороне.

— Нет, нет, Захар Григорьевич, я не могу распылять армию. Это чревато.

— Чем чревато-то, Александр Борисович?

— Бедой, Захар Григорьевич, бедой. На этой стороне к нам направляются обозы с продовольствием, с деньгами. А представьте, мы уйдем на ту сторону? Противник тут же перехватит их. Вы шутите, потерять сразу триста тысяч рублей.

С такой суммой действительно шутить нельзя. И Бутурлин настоял, а совет не возразил:

— Идем на Лейбус. И как только обозы прибудут, переходим на ту сторону и попробуем искать счастья в бою с королем.

В Петербурге в Конференции возмущались, что главнокомандующий никак не дает решительного сражения прусскому королю, оправдываясь в реляциях военным советом: мол, совет так постановил. Эти ссылки на «совет» настолько надоели в Петербурге, что императрица не выдержала:

— Господи, мне это слово уже стало омерзительно!

И Конференция, отправляя Бутурлину очередной рескрипт, верноподданно повторила сие: «Повелеваем вам на крепость Глогау напрасно покушения не делать и времени не тратить. Двигайтесь к Франкфурту, займите Берлин по примеру прошлого года. Если принц Генрих вышлет против вас корпус, то непременно нападите на него без всякого «совета». Этих бесплодных советов было столько, что уж само слово «совет» омерзит…»

Но никакие понукания не помогали заставить фельдмаршала Бутурлина напасть на врага. Казалось уже, что эта кампания так и закончится бесславно для русской армии в бесполезных маршах и отговорках главнокомандующего.

Но вот Бутурлин уступил Лаудону дивизию под командой нетерпеливого Чернышева. И именно его гренадеры, наскучившись по настоящему делу, решили исход боя при штурме Швейдница. Взобравшись на высокие стены крепости и ворвавшись внутрь, смяли и разгромили гарнизон.

После взятия крепости Чернышев отправил в Петербург реляцию о победе австро-русских войск при Швейднице.