Сальватор

– Жениться на мне.

– Нельзя исправить одну ошибку, совершая другую, милочка моя.

– Вы недостойный человек!

– Естественно, я недостоин вашей руки.

– Итак, вы отказываетесь?

– Решительно. Если это вознаграждение, то я нахожу, что оно слишком мало. Если это наказание, то оно кажется мне слишком суровым.

Тут лицо старого дворянина так перекосилось, что маркиза де Латурнель невольно вздрогнула.

– Что с вами, генерал? – воскликнула она.

– Звонок из ада, маркиза, – с грустной улыбкой ответил граф Эрбель.

– Вам очень больно?

– Ужасно, маркиза.

– Позвать кого-нибудь?

– Бесполезно.

– Могу ли я чем-нибудь помочь вам?

– Конечно.

– Чем же?

– Своим уходом, маркиза.

Категорический тон, которым были произнесены эти три слова, заставил побледнеть маркизу де Латурнель. Она стремительно встала и посмотрела на старого генерала полным ненависти взглядом – привилегия, которую имеют только богомолки.

– Хорошо! – сказала она. – Пусть же дьявол заберет себе вашу душу!

– Ах, маркиза! – сказал престарелый дворянин, грустно вздохнув. – Я вижу, что навечно осужден иметь с вами дело!

В этот момент в комнату генерала через приоткрытую маркизой дверь вошел Петрюс. Не обращая внимания на маркизу де Латурнель, он, увидев перекошенное болью лицо графа, подбежал к дяде и обнял его со словами:

– Дядя! Дорогой дядя!

Тот посмотрел на Петрюса наполненными тоской глазами и произнес:

– Она ушла?

В этот момент маркиза закрыла за собой дверь.

– Да, дядя, – ответил Петрюс.

– Несчастная! – вздохнул генерал. – Она добила меня.

– Придите в себя, дорогой дядюшка! – вскричал молодой человек, напуганный необычной бледностью лица графа. – Я привел с собой доктора Людовика. Позвольте, чтобы он вас осмотрел?

– Пусть войдет, дитя мое, – ответил граф, – хотя присутствие здесь врача совершенно бессмысленно… Уже слишком поздно.

– Дядя! Дядя! – вскричал молодой человек. – Не произносите подобных слов!

– Мужайся, мой мальчик! Всю жизнь мою я жил как дворянин. Не дай же мне умереть, как простому мещанину, не заставляй меня жалеть о том, что я умираю. Позови же своего друга!

В комнату вошел Людовик.

Через пять минут Петрюс увидел в глазах Людовика, что граф Эрбель обречен.

Пожав руку молодому врачу, генерал с любовью взял в руки ладонь племянника.

– Дитя мое, – сказал он растроганно, – маркиза де Латурнель только что, чувствуя приближение моей смерти, просила меня исповедоваться перед ней в ошибках, которые я совершил в жизни. Но я знаю за собой один только грех, и он, к счастью, поправим: я часто не желал видеть самого честного человека, которого я когда-либо встречал в своей жизни. Я говорю о твоем отце. Скажи этому старому якобинцу, что, умирая, я, жалел только лишь о том, что не мог перед смертью пожать его руку.

Оба молодых человека отвернулись, чтобы скрыть от доброго благородного человека выступившие на глазах слезы.

– Ну, Петрюс, – сказал граф Эрбель, заметив это движение и обо всем догадавшись, – ведь ты же мужчина! Неужели вид угасающего светильника представляет собой столь необычное зрелище, что ты отворачиваешь от меня свое честное лицо в последние минуты моей жизни? Подойди ко мне, дитя мое. И вы тоже, доктор, поскольку вы его друг. Я прожил долгую жизнь и многое видел. Я, никому не показывая этого, искал последнее наслаждение в жизни. Не ищите его, дети мои, поскольку иначе вы придете, как и я, к грустному выводу, что за исключением одного-двух добрых чувств, которые ты и твой отец внушили мне, самым сладостным моментом в жизни является момент расставания с ней.

– Дядя! Дядя! – воскликнул, рыдая, Петрюс. – Ради всего святого оставьте мне надежду на то, что у нас еще будет впереди время для того, чтобы пофилософствовать по вопросам жизни и смерти!

– Дитя! – сказал граф Эрбель, глядя на племянника взглядом, полным одновременно сожаления, иронии и покорности. – Смотри, дитя мое!

После чего приподнялся на кровати, словно его позвал воинский начальник.

– Я здесь! – сказал он, как старый могиканин в книге «Прерия».

Так умер потомок рода Куртенэ генерал граф Эрбель!

Глава CLII Все хорошо, что хорошо кончается

У колдуний, так же как и у нормальных людей, тоже есть сердце. И их сердце тоже при случае дает о себе знать, наполняясь радостью тем полнее, чем глубже оно бывает спрятано.

Читатель, который помнит отвратительно уродливую Броканту, возможно, будет удивлен, когда мы скажем ему о том, что дважды за ее фантастическую жизнь двое людей, разбирающихся в красоте, Жан Робер и Петрюс, нашли Броканту такой красивой, что один навечно запечатлел ее образ на бумаге, а другой – на полотне.

И все же, оставаясь правдивыми в своем повествовании, мы вынуждены, какими бы большими ни были удивление и недоверчивость наших читателей, сказать правду.

Броканта была прекрасна в двух случаях: в первый раз в день исчезновения Рождественской Розы, а во второй, – в тот день, когда девушка вернулась в дом на улице Ульм.

Мы знаем, что Сальватор, когда он хотел чего-то добиться от Броканты, произносил четыре слова вместо двух; вместо того чтобы сказать: «Сезам, откройся!», он говорил: «Я забираю Рождественскую Розу!» И Броканта делала все, что он ей говорил.

Она обожала найденную ею девочку.

Любой злой и эгоистичный человек, как бы он это ни скрывал, имеет в душе струну, которую когда-либо трогает, заставляя звенеть, ребенок.

Как мы уже сказали, эта старуха, мрачное и эгоистичное создание, обожала Рождественскую Розу.

Помните то восхитительное пьянто Трибуле из произведения «Король веселится» нашего дорогого Гюго? Так вот, именно таким был крик испуга и ужаса Броканты, который она испустила, когда, вернувшись домой, обнаружила исчезновение Рождественской Розы.

Конечно, этот смехотворный папаша по имени Трибуле прекрасен в тоске по поводу похищения дочери. Столь же прекрасна была и Броканта в тот момент, когда она узнала о похищении Рождественской Розы.

Если бы я не опасался показаться парадоксальным, я постарался бы показать, что потеря ребенка столь же страшна или по крайней мере столь же горестна для приемной матери, как и для матери родной.

Крик боли одной вырывается из тела: словно отрезается кусок ее плоти. Для другой же это – крик сердца: словно бы конец жизни.