Самайнтаун

– А вы? – выдохнул он почти возмущенно. – Что будет с вами?

– Мы не дети. Без тебя нам будет тяжко, да, но мы не пропадем, – сказал Мабон, раскачиваясь на поваленном дереве, чиркая по земле кожаными башмаками с золотыми листьями, которые он вышил на них собственной рукой, как пошил и много одежды для них, включая и ту рубаху, шнурки на которой Джек теперь неловко теребил. – Конечно, мы бы все хотели снять с себя заботы, но сейчас это может лишь один. Возможно, однажды наш мудрейший Ламмас еще что-нибудь придумает, а пока… Позволь нам отпустить тебя. Подарить возможность жить за всех. Никто не заслуживает этого так, как ты.

– Ты всегда о нас заботился, – подхватил Остара. – Когда я только появился, сразу сказал: «Ты отныне не один». Так оно и стало. Я никогда с тех пор одиноким себя не чувствовал.

– И я! И обо мне! – воскликнул звонко Лита, оттолкнувшись от бревна и запрыгнув закряхтевшему Остаре на спину. – Ты добрый, Джек!

– Всегда разнимал нас, когда мы начинали драться, – припомнил Имболк, хохотнув. – И подарки каждому приносишь, когда уходишь. Ни про кого не забываешь.

– Да, ты хороший брат. Самый лучший из нас восьмерых, – добавил Белтайн внезапно и, когда остальные резко повернулись, удивившись тоже, покраснел до корней бронзовых волос им в цвет. – Что? Я никогда не скрывал, что Джек мне тоже дорог! Может быть, и не показывал этого особо, но… Хватит так на меня смотреть! Да, я не только себя хвалить могу. Отстаньте! Идиоты!

Даже Ламмас рассмеялся, и Джек заулыбался тоже, потому что не мог этого не делать, глядя на них всех, свою семью. Мир в их присутствии не горел, а согревался, переставал быть таким страшным и безумным, каким начинал казаться Джеку с наступлением осени и приближением того дня, когда он вновь впадет в неистовство и обнажит свою косу. А осень, надо сказать, уже почти проснулась: природа остывала, как тлеющие угли, и зеленые листья приобрели уставший вид. Скоро должен был наступить Мабон, а сам Мабон – отправиться петь колыбельную природе. Значит, не за горами и Жатва Джека – великое жертвоприношение во славу Колеса. Времени у него оставалось меньше, чем казалось, и было достаточно об этом вспомнить, чтобы содрогнуться. Чтобы, чувствуя вину и стыд, отвести глаза, но все равно сказать:

– Спасибо. Спасибо вам.

И принять самый чистый дар из всех, сотканный не просто из костей, а из самой любви.

– Часть тебя еще нужна, – вспомнил Имболк неожиданно, когда Джек уже готовился перенять у него из рук свечу. Тот держал сплетенные стержни в ладонях, как в кувшинке. – Чтобы Колесо не заподозрило подмены. Иначе не отпустит. Придется сделать пугало.

– Пугало?

– Ну, знаешь, как те, что на пастбищах стоят, ворон отпугивают. Их на людей ведь специально делают похожими, чтобы вороны думали, что то человек и есть. Вот и мы также будем твою часть с собой носить, мол, Самайн никуда не уходил, он здесь.

– «Моя часть» это что-то вроде Барбары или одежды? – уточнил Джек осторожно, и братья неловко переглянулись уже во второй раз. Кто ухо почесал, кто лоб, а кто присвистнул и отвел глаза. Джек опять все понял раньше, чем кто-либо из них ему ответил. – О…

– Мы уже пытались по-другому, когда друг у друга пробовали силы забирать, ну, чтоб убедиться, что ритуал сработает, – проблеял Мабон. – Не получается. Колесо на место возвращает, видимо, потому что дух привязан к плоти. Так что…

– Твоя часть – это буквально, – изрек Йоль, поморщившись.

Джек же только пожал плечами.

– Да без проблем!

И, обратив тень свою косой, нетерпеливо взмахнул ей круговертью, словно мельницу изображал. Но, отвлекшись на свечу, смотрящих братьев и костер, который, треща в круге из камней, будто тоже за ним подглядывал, немного не туда повел запястье. Хотел ловко отрезать часть себя одним движением, покрасоваться напоследок, да отрезал, но не то.

– Ты что, ты что! – завопил Остара и схватил в охапку Литу, судорожно зажимая ему глаза ладонью. – Здесь же дети!

– Какой кошмар! – ахнул Белтайн.

– Верни ее на место! – закричал Мабон.

– Эй, она в рощу покатилась. Ловите, парни! – встрепенулся Йоль.

– Мы же не голову отрезать тебе сказали! – воскликнул Ламмас, когда эта самая голова, соскочив с плеч Джека, застучала по опушке с его неловким «Ой». – Мы имели в виду руку или ногу!

– Если честно, я и собирался отрезать руку, – признался он смущенно, опустив косу. – Просто промахнулся.

– Промахнулся?! Ты с этой косой не одно тысячелетие в обнимку ходишь!

– Я перенервничал! С кем не бывает? Вот и повело маленько…

– Маленько?! Да ты отрубил себе башку!

– Ну не насмерть ведь!

– Разумеется, не насмерть. Ты уже мертв, идиот! – Ламмас раздраженно застонал и схватил Джека за шкирку так, будто боялся, что он взмахнет косой опять и отрежет себе что-нибудь еще. – Эй, кто-нибудь, найдите его голову. Где она?

– Здесь, здесь! Мы ее поймали.

Джек совсем не переживал в отличие от братьев. Ему даже помощь, чтоб стоять, не требовалась. Он специально сделал шаг вперед, вырвавшись из хватки Ламмаса, дабы убедиться: действительно никаких особых изменений! Кровь у него, как и ожидалось, не пошла, и боли тоже не было. И, что поразительно, мир не погрузился в кромешный мрак. Он прекрасно видел искаженное лицо Остары и смеющееся, веснушчатое личико Литы, который боролся с его рукой, чтобы тоже посмотреть. Огонь вился, солнечно-оранжевый, и жар его будто до сих пор щипал Джека за лицо. Он втянул в себя воздух по инерции, представил, как морщит нос, и почувствовал глоток прохлады в горле, переспелые ягоды смородины и горечь пепла, которым зябкий ветер рисовал круги, как на песке. Джек даже мог закрывать глаза – точнее, представлять, как закрывает, и действительно ничего после этого не видеть – и открывать их, чувствуя призрачные веки. Он был готов поклясться, что даже голос его звучит, как прежде, может быть, разве что чуть-чуть грудной, утробный, будто Джек нечаянно проглотил его, и рот его теперь спрятан глубже, чем обычно. А голова тем временем, – белокурая, кудрявая, с остекленевшими черными глазами и застывшим на ней удивлением, будто Джек самого себя застал врасплох, – перемещалась из рук в руки, пока Ламмас не протянул ее ему.

– Обратно надевай, дурень.

– Хм.

– Что «хм»?

– Не хочу.

– Что?

– Вам ведь все равно часть меня нужна, так? – задумался Джек, постучав пальцами по своей шее под кадыком, раз у него теперь не было подбородка. – Зачем еще что-то отрезать, если голова уже готова? Она ведь тоже подойдет? Или нужна обязательно рука?

Братья переглянулись между собой в третий раз. Кто-то так, будто собирался предложить проверить, в себе ли Джек находится; а кто – с любопытством, как и он, или с сомнением. Ламмас что-то замычал, обхватил отрубленную голову, как слишком большое яблоко, и поднял на уровень своих глаз. Белокурые волосы Джека, развеваясь от ветра, случайно переплелись с волосами его, морковно-рыжими. Казалось, золото в пламени тает.

– Это даже лучше, чем рука, – признал вдруг он, рассмотрев ту со всех сторон. – Так Колесо точно не вернет тебя назад. И можно передавать голову друг другу, как фонарь, удобно носить с собой… Но вот как ты будешь жить без головы среди людей – вопрос. Разве план заключался не в том, чтобы ты был счастлив?

– А я что, не могу быть счастлив без головы? – весело отозвался Джек и махнул рукой. – Меня не очень-то интересует, что люди обо мне скажут, если ты беспокоишься об этом. Эти люди когда-то сожгли нас на костре. Так что пусть думают, что хотят, второй раз убить меня все равно не смогут. А мне и так нормально, честно!

– Уверен?

– Уверен.

– Ну, как хочешь, – сдался Ламмас и перехватил его голову поудобнее под мышку. Он никогда особой принципиальностью не отличался, а сентиментальностью и мягкосердечием, которые бы не позволили ему так бессовестно распоряжаться головой Джека, и подавно. Потому, коль тот сказал, что хочет так, значит, и вправду хочет. За это Джек Ламмаса больше всего любил – за то, что понимал, не осуждая и не спрашивая. – В конце концов, мы планируем приглядывать за тобой первое время, поэтому, если что пойдет не так, в любой момент сможем вернуть ее тебе назад, – веско заметил тот. – И попробовать еще раз, по-другому.