Самайнтаун

Ламмас пожал плечами, в два раза шире, чем у Джека, – и похлопал его по спине такой же широкой, а оттого тяжелой рукой, заставив закашляться и запищать и самого Джека, и птенца.

– Ладно, ладно. Да будет так. Подыщем твоему маленькому другу пару старых одеял, сплетем гнездо и добудем пропитание. Червяки понадобятся, придется ложкой их толочь. Или жевать…

– Вот ты и пожуешь. Уверен, у тебя хорошо получится.

– С какой бы стати?

– У тебя ведь тоже клюв.

– А? Это что, снова шутка про мой нос?

– Ага. И про окрас. Этот ворон случайно не твоя дальняя родня?

Джек глупо захихикал и, привстав на носочки, дернул Ламмаса за завитушку у виска, такую же рыжую, как те несколько перьев, которыми уже мог похвастаться птенец. Ламмас в ответ фыркнул и больно ущипнул Джека за руку повыше локтя. Щеки его налились таким же красным цветом, и Джек невинно улыбнулся, будто бы не знал, сколь он чувствителен к подобным замечаниям. Как-то раз Ламмас нечаянно обронил за их застольем, когда они по очереди играли в шашки, что именно за волосы друиды, одним из которых он когда-то намеревался стать, и предали его огню, мол, «пламя к пламени, а лис к богу-лису». Возможно, то был первый раз за историю Колеса, когда сжигали не для дара, а для наказания, ибо Ламмас также проболтался о тайных знаниях, которые постигал тайком от собственных учителей, и о том, как однажды применил их не к месту. Кроме этого, он больше ничего о себе не говорил, – возможно, попросту не помнил, но Джек, хорошо разбирающийся в душах, а потому и в людях, и без этого знал о нем достаточно.

Хмурый. Молчаливый. Строгий. Пожалуй, самый из них серьезный – и самый умный. Джек доверял ему беспрекословно, несмотря на то что он появился всего несколько поворотов Колеса тому назад, пока что самый из них последний. Едва Джек завидел его той летней душной ночью, сразу понял, что он другой. Особенный чуть больше, чем все они. Не потому, что единственный грамотой владел, умел читать и писать, да еще и на разных языках. И даже не из-за того, что в его глазах ритуальное пламя словно столкнулось с морем и погибло в нем, сердцевину радужки оставив карей, а каемку – голубой. Просто было в Ламмасе что-то такое, чего не было во всех них. Нечто, что навевало Джеку на ум лишь одно слово – «далекий». Будто даже в обличье духа пира Ламмасу было слишком тесно. Будто он не желал привязанностей иных, кроме тяги к знаниям, к которым по сей день, складируя дощечки с письменами, стремился. Будто никто ему не нужен был, но всегда лишь «будто».

На самом деле никто не любил Джека и их семью сильнее, чем Ламмас. Ему сразу стоило это понять.

– Эй! Может, из клематисов ему гнездышко сделаем? – предложил Джек, пока они брели к хижине в низине.

– Клематисы? – скривился Ламмас. – Терпеть их не могу.

– А я люблю. Мягонькие такие, как пузики крольчат…

– Хм. – Ламмас отвел глаза, призадумавшись, и сдался быстро: – Хорошо. Выращу тебе – то есть ему – клематисы.

– Эй, Ламмас!

– Что опять, Джек?

– У этого малыша перья так топорщатся, прямо как у тебя уши.

– Или как у тебя зубы, – фыркнул тот.

– У меня вообще-то хорошие зубы!

– А у меня уши совсем не топорщатся!

– Где вас двоих Колесо носит?! – прервал их спор Белтайн, выскочив из-за угла амбара, едва оба подошли. Джек тут же ускорил шаг, различив в его лице тревогу. Белощекое, с пухлыми губами и глазами, как две серебряные монеты, за которые его выкупили для ритуала из дюжины других рабов, оно словно теряло солидную долю своей хваленой красоты, когда Белтайн утрачивал привычную насмешку. – У нас тут гость! Точнее, видимо, жилец…

Тенистый холм в подножии вязового леса остался позади, но их опушку с одноэтажным домом, отстроенным всеми вместе, и загоном для пары любимых Остарой лошадей словно накрыло тенью еще более вязкой и холодной. Джек поежился, вытащил из-за пазухи птенца и всучил его Ламмасу позади себя, ибо впереди его ждал птенец иной.

– Покажи мне.

И Белтайн послушно показал. Все братья уже столпились, окружив хнычущего мальчонку, который прятался за тюком сена в уголке, обхватив голые колени. Румяный, как маков цвет, весь в глине и комках какой-то грязи на рубахе, подпоясанной конопляным колоском, еще и без штанов. Джек протиснулся меж братьями, растолкав их в стороны локтями, и тихонько присел напротив ребенка на корточки, как напротив Барбары когда-то. К детям, давно понял Джек, нужен особенный подход.

Вот только знать бы, какой…

– Он пришел из леса, – поведал Остара с усталым вздохом. – Увидел нас и забежал в амбар. Ни с кем не говорит, боится.

– И до сих пор ревет, – раздраженно подметил Белтайн, выглянув из-за его плеча.

– Конечно, ревет! Это ведь ты ведь додумался спросить «Ну как, больно было умирать?» – воскликнул Мабон, сузив укоризненно глаза. – Ты хоть иногда снимай свои диадемы, а то мозги уже совсем передавило.

– Ой, не делай из меня злодея! Будто ты рад этой сопле, что нам досталась, – взбеленился тот, складывая руки на богато вышитой рубахе – одной из тех даров, которые ему, как и диадемы, всегда несли в начале мая. – Сколько ему лет? Пять? Шесть? Люди совсем потеряли совесть!

– Ну, вы же все волновались, чего это нас до сих пор семь, а не восемь, – с усмешкой напомнил Имболк. – Вот, получите!

– Может, как-нибудь можно вернуть его обратно, а? – продолжил ныть Белтайн. – Попросить поменять на кого-нибудь взрослее…

– Довольно, Бел, – вмешался Йоль. Черные, как смола, кудри спрятали от Джека его лицо, но в голосе слышалась отцовская строгость, которая не раз спасала их всех от драки. – Просто отойдите от него подальше, Имболк сейчас нагреет молоко и принесет. Мабон, иди помоги ему на кухне, добавь меда и, может, пару ложек смородиновой наливки… Джек? Эй, Джек, что делать будем?

– Давайте для начала помолчим. Не мешай ему, – сказал Ламмас где-то позади с щебечущим под рубашкой птенцом, и все действительно затихли.

«Год – это всего лишь колесо, – грустно подумал Джек, глядя в этой тишине на дрожащего ребенка. – Оно не может перестать вращаться. А для того, чтобы вращаться, нужны спицы…»

В этот раз, однако, спицу выбрали совсем уж тонюсенькую. Принесли в жертву не здорового и крепкого, дабы древних богов умилостивить, как делали все предыдущие разы, а больного и слабого, как сделали в самый первый раз.

Как Джека принесли Колесу когда-то.

– Не плачь, – сказал он мягко, обняв за плечи мальчика, чьи глаза, сколько бы ни краснели от натуги, так и не пролили ни одной слезы. Так и тело его больше не пролило бы кровь, если того поранить. Так и не старел он больше… И не мог считаться человеком. – Мы позаботимся о тебе. Мы все здесь такие. Мы тебя ждали. Правда-правда ждали! Вот, посмотри, даже подарок приготовили. – И Джек, рассыпав несколько желудей, достал из кармана кролика размером с палец, которого свалял накануне как раз на такой случай. Интуиция у него, как у первой спицы Колеса, была отменная, да и из года в год к каждому празднику Колеса он привык готовиться заранее. Знал ведь, чем они порой заканчиваются, а только один праздник без своего духа – своего воплощения – и оставался. Рано или поздно это должно было случиться. Теперь Колесо собрало их всех. – У тебя много таких игрушек будет. И братья тоже будут, целых семь! Мы все семья. Мы тебя не дадим в обиду, никто больше тебя не накажет, не бросит. Иди сюда, иди.

Мальчонка всхлипнул, схватился за шерстяного кролика и с удивительной доверчивостью – наверное, от тоски по взрослому теплу, заботе – прижался к Джеку. Его кожа не была ни холодной, ни горячей. Сердце не билось, но и не было мертво. Он дышал, но не жил. Все они такими были. Не осталось в них больше ничего человеческого. Но разве это плохо, когда они есть друг у друга?

– У тебя теперь братьев много, – повторил Джек и оглянулся на них незаметно, чтобы увидеть, как меняются их лица. Как отражается в них та печаль, то сожаление и, в конце концов, смирение, с которым они тоже подошли поближе и принялись гладить, ласково трепать и вытирать новоиспеченного и самого маленького из духов пира от комков глины и грязи.