Самайнтаун

Все братья неуверенно кивнули. Джек тоже. Точнее, попытался, забыв, что головы-то нет, из-за чего шея его смешно согнулась. Лита, наконец-то отделавшись от Остары, засмеялся, тыча в него пальцем.

– Безголовый Джек, Безголовый Джек!

Джек бы улыбнулся ему, да нечем было. Поэтому он лишь подошел, наклонился и потрепал маленького Литу за его мягкий хохолок, как у того вороненка, которого они вместе выкормили и выходили и который теперь где-то гулко кричал в лесу и по-прежнему иногда залетал в их хижину, садился на окно и голосил раза в три громче, требуя подбросить объедков со стола. Капризное создание.

– Только нельзя будет ее тушить, – предупредил Имболк напоследок, когда свечу в ладони Джека трепетно вложил, будто новорожденное дитя передал. На ощупь она оказалась холодной, гладкой – и вправду кость. Оставалось сделать лишь пять или шесть шагов до ритуального костра, чтобы зажечь ее и освободиться. – Если затушишь, твоя сила к тебе вернется, понял? Снова станешь ты Самайном, и снова Великая Жатва начнется из года в год. Держись подальше от неприятностей и мертвых. От всего, что может суть твою нечаянно пробудить иль воспоминания. Свеча никогда без твоей воли не угаснет, но стоит тебе только захотеть… Ключичные косточки, знаешь ли, вырывать было неприятно. Так что уж позаботься о ней! Пусть всегда горит, как звезды.

Джек сосредоточенно кивнул, внимая, стараясь запомнить все слово в слово, чтобы хотя бы это не забыть так, как он вот-вот потеряет в глубинах памяти все прочее – свое прошлое, бесконечно кровавое и темное, как та ночь, в искрах которой он родился; свои жатвы, невинных людей, на чьи головы обрушилась жажда Колеса, и свою косу, Барбару, которую ему пришлось взять другой рукой и, на мгновение прижав к сердцу в качестве прощания, передать братьям.

– Но я обещал ее никогда не оставлять… Мне точно нельзя взять Барбару с собой?

– Нельзя. Твое оружие должно вершить твою работу. Без этого никак. Да и мало ты свое обещание исполнял, что ли? Вы с ней знакомы даже дольше, чем мы все с тобой!

– Да, я понимаю, просто…

– С ней все будет хорошо.

– Угу, – кивнул Джек, с трудом разжимая на ней пальцы. – Прости меня, Барбара.

– Стой, стой! Не вырывайся! Слышала, что сказал тебе хозяин? Ты остаешься здесь.

Ей это явно не понравилась – перенявший косу Йоль с трудом удержал ее древко в сжатом кулаке. Он слышал девичьи стенания в том шипении, с которым Барбара пыталась ускользнуть, снова растечься на земле и прильнуть к нему обратно, насильно отделенная от тени Джека. Ее изогнутое лезвие истекало тьмой и роняло капли на траву, будто плакало. Джеку пришлось всему сжаться, чтобы тоже не завыть. Он отвернулся к костру поспешно и прошептал маленькой душе, тем ее крупицам, что были и оружием его, и другом последние несколько тысяч лет:

– Слушайся их, как слушалась меня, хорошо, Барбара? Однажды я к тебе вернусь. К вам всем, – сказал Джек уже громче обступившим его братьям. – Колесо, как и семью, ничто не остановит. Однажды мы воссоединимся с новым его поворотом.

– Да будет так, – торжественно изрек Имболк и отошел в сторонку, встал в тот же ряд, где стояли остальные.

– А теперь… – сказал Мабон.

– Зажги ее, зажги! – нетерпеливо захлопал в ладоши Лита.

– И все закончится, – вздохнул Белтайн.

– И все начнется, – добавил Йоль.

– Прощай, Джек, – кивнул Остара.

– Будь счастлив, брат, – произнес Ламмас и обнял его в последний раз. – Если у тебя это получится без головы, конечно.

Эту самую голову он до сих пор держал в руках, когда Джек, тихо рассмеявшись, шагнул к костру и подставил под его язык фитиль костяной свечи. Когда та загорелось, всего Джека объял мертвецкий холод, и, ослепленный сапфировым огнем, действительно похожим на звездное сияние, он закрыл глаза…

А открыл их уже не в видениях, что сменяли друг друга на протяжении долгих дней, проведенных в цветочной лихорадке, а в безмолвной Крепости, лежа на постели под слоем одеял и опустившейся на Самайнтаун ночью.

– Ребята? – позвал Джек и резко сел.

14 Верни мою голову!

Немая река, которую местные расхваливали как самую тихую и спокойную реку во всем мире, оказалась самой же большой ложью Самайнтауна. Стоило только заплыть немного дальше берегов, где ноги уже не доставали до вымощенного камнем дна, как течение тебя закручивало, точно пыталось это самое дно просверлить. Случайно угодив в истинный поток Немой реки, скрытый под обманчиво неподвижной толщей, выплыть назад было уже невозможно. Водяная петля туго обвивалась вокруг лодыжек и утягивала вглубь, в бурлящую темноту со всполохами затонувших красных листьев, где под городом будто распростирался еще один, побольше, состоящий из бесконечных извилистых туннелей и расщелин. Францу оставалось лишь отдаться течению, позволить потоку тащить его вперед, трепать из стороны в сторону, как куклу, и крепко держать Лору обеими руками, чтобы Немая река снова их не разлучила. Обернув себя вокруг ее съеженного тельца, он бился спиной и лицом о камни, принимая все удары, и едва не задушился собственным плащом, пока река не выплюнула их в какой-то каменистый грот, хорошенько прожевав.

– Лора!

Вода лилась у Франца изо рта и носа, но он, толком не откашлявшись, сразу подполз к ней и схватил за плечи. К тому моменту она была уже холодной. Когда Франц, отчаянно ныряя, наконец-то нашел Лору и притянул к себе за платье, ее пальцы еще цеплялись за него. Но теперь же она полностью обмякла. Река слишком долго держала их в своем плену. Губы и веки у Лоры посинели, грудь надулась колесом, полная воды, и Франц надавил на нее рукой, заставляя тоненькую струйку брызнуть из открывшегося рта. Но ничего больше не произошло.

– Лора, очнись! Ты слышишь меня? Лора!

Чего он только с ней не делал: и тряс ее, и переворачивал, и делал искусственное дыхание, как в сериале «Спасатели Малибу», который они пару раз смотрели вместе. Франц даже порвал ее корсет, чтобы ослабить давление на грудную клетку, и тем самым обнажил тоненькую шелковую майку, что пряталась под ним. Однако Лора, распростертая на глянцевых камнях, не шевелилась. Немая река окончательно смыла с ее волос розовую краску, и проступила копна почти белесая, словно всех на свете цветов лишенная, лишь с каплей солнечного света, как масло, растертого от корней до кончиков. Локоны ее смешно пушились даже мокрые, а ресницы и брови, слишком светлые, будто отсутствовали вовсе. Сама Лора же казалась полупрозрачной, но безмятежной, как если бы она спала: лицо, расслабленное, с разводами туши и остатками розового глиттера, казалось совершенно детским.

«Не буди ее, – сказало нечто темное у Франца внутри, будто та часть Немой реки, которой он напился. – Она наконец-то спит спокойно. Никто больше не предаст ее. Ничто не причинит ей боль. Даже ты. Она в безопасности отныне. Разве ты не этого хотел, когда оставлял ее одну на площади? Разве ты не знал, что случится, когда снова гнался лишь за самим собой?»

– Нет, нет, – забормотал Франц, упрямо качая головой, вытряхивая из нее эти мысли и воду, которая до сих пор гудела в ушах, напоминая шум прибоя. Смирение ощущалось на языке пеплом, будто у него во рту сожгли полынь, и Франц не смог, не захотел его глотать. Вместо этого он выплюнул смирение вместе с лихорадочным шепотом, навис над Лорой, сжал ее в руках и прижал к своей груди. – Лора, Лорочка! Мне надо кое-что тебе сказать. Прости, что оставил снова, прости, что не защитил от Ламмаса. Я не заслуживаю даже того, чтобы сиделкой твоей зваться, не то что другом. Сиделка, сиделка, сиделка… Ну же, почему ты не бесишься, как всегда? Почему не проклинаешь меня и не называешь псом? Открой глаза, пожалуйста, Лора.

Франц легонько встряхнул ее, будто укачивал. Легкая, такая легкая! Невесомая совсем, будто вот-вот окончательно растает, превратится в морскую пену. Платье Лоры, шифоновое, действительно ее напоминало, такую же воздушную, сияющую. Лора была звездой, затухшей в его объятиях. Ледяная на ощупь и фарфоровая. Волосы ее запутались у Франца между пальцев, искусственные крылья сломались о камни в реке и царапали его торчащей проволокой. Туфли с Лоры сорвало течением, и босые костлявые ноги с кольцами жемчужной чешуи вокруг лодыжек лежали на ногах у Франца.