Самайнтаун

– А почему ты вечно заставляешь меня улыбаться? – хмыкнул он. – Как будто у меня есть хоть один повод это делать.

– А что, его разве нет?

– Через месяц наступит август – сезон моей работы. Опять желания людские поганые исполнять, а ведь все только одного просят – власти, богатства, редко когда здоровья даже… И семена взращивать. Пшеницу. И все для тех же, кто на эту участь меня и обрек. Разве радостно все это?

– Ну, сеять не так плохо, как пожинать, тем более всего лишь пару месяцев. Зато весь остальной год ты свободен, – пожал плечами Джек, и Ламмас неодобрительно сощурился, как будто не понимал, подбадривал его Джек или же пытался пожурить за то, что долю свою легкую не ценит. А та и впрямь была легка по сравнению с участью Джека, работавшего круглый год, или других братьев, про которых Джек тоже не забыл упомянуть: – Посмотри на Йоля! Нам обоим стоит брать с него пример. Ему всю зиму покоя нет, ходит лечит от хворей по кругу, свет несет, но ждет этого с таким безмерным нетерпением! Потому что если не успеет до кого-то вовремя добраться, тот умрет. Поразительно, как можно при такой ответственности продолжать любить свою работу, да?

– Да, – скривился Ламмас и опять уткнулся в свою дощечку. – Отстань.

– Ну, Ламмас! – проныл Джек снова. Ветка, на которой он раскачивался, обвившись вокруг нее ногами, начала трещать, хотя его ноги были лишь немного ее толще. – Айда со мной по деревьям лазать! Лес сказал, на этом вот есть какой-то там секрет.

– Ага, больше мне заняться нечем. Спасибо, нет.

Джек замолчал на секунду, разочарованный его ответом, но то и впрямь была всего секунда.

– Что мне сделать, чтобы ты развеселился?

– Отстать.

– А еще?

– Уйти.

– Нет, еще что-нибудь.

– Достань мне желудь, – не выдержал Ламмас и посмотрел на него серьезно, хотя губы уже начинали дрожать. Джек, однако, давно научился различать, когда они дрожат от злости, а когда – от улыбки, которую тот из упрямства не хочет выдавать. – Размером с кулак, а лучше два. Может быть, тогда я повеселею.

– Договорились!

Ветка запружинила под весом Джека, когда он, подтянувшись, снова нырнул в остроконечные листья, будто не знал, что на вязах не растет желудей. Башмаки его слетели, едва не настучав ойкнувшему Ламмасу по темечку, и тень, оставшись ждать хозяина среди корней, смешливо заурчала, пока Джек карабкался и висел над ней то там, то здесь. Ламмас вздохнул с облегчением, радуясь долгожданному покою, и снова взялся за дощечку, чтобы вернуться к чтению, но тут Джек повис перед ним опять.

– Пойдет?

Столь непохожие друг на друга, они будто друг друга отражали: хмурое и смуглое лицо Ламмаса оказалось напротив улыбающегося и светлого, перевернутого вверх тормашками лица Джека. Первый сощурился и пригляделся к тому единственному, что их разделяло: Джек действительно держал перед собой огромный желудь, острый и продолговатый, почти касаясь шершавой шляпкой такого же острого и длинного носа Ламмаса.

– Слишком маленький, – вынес свой вердикт тот и вдруг опешил. – Погоди… Ты где вообще его достал?!

– Там, – ответил Джек, ткнув пальцем вверх, на шелестящую крону вяза. Его подтяжки сползли с плеч и болтались, цепляясь за копну разметанных волос, которые, когда он висел вниз головой, напоминали цыплячий хохолок. – Но что-то и вправду маловат, ты прав. Поищу другой, побольше!

Ламмас растерянно запрокинул голову, чтобы видеть если не Джека, то его босые ступни, торчащие из зеленой кроны. Но в этот раз провозился в ней Джек недолго: вяз жалобно заскрипел, ветка надломилась, и Джек с протяжным «Ой-ей!» сорвался вниз. Благо, одна из подтяжек зацепилась за торчащий сук, и дерево само его поймало вместо Ламмаса, который, разволновавшись, уже отбросил в сторону дощечку и расставил руки, готовый ловить братца. Приземлился на него, благо, не сам Джек, а лишь маленький пушистый кролик, сваленный из шерсти и выпавший у того из кармана.

Растерянно моргая, Ламмас подобрал его с коленей, но не успел толком разглядеть, как Джек, уже вернув себе баланс, вынырнул из листьев и молча отнял кролика назад.

– Это что, твой талисман? – поинтересовался Ламмас, когда Джек уже снова исчез на верхушке дерева, отказываясь сдаваться, пока то действительно не раскроет ему свой секрет или пока Ламмас не улыбнется. Хотя, надо сказать, Ламмас давно проиграл: может, и не улыбался, но зато смеялся в голос. – Сколько, говоришь, тебе было, когда на костер отправили?

– Где-то восемнадцать, – ответил Джек, высунув из-за листьев один только нос, усеянный веснушками и порозовевший от солнцепека. – А что?

– Уверен, что не восемь?

Джек закатил глаза и обиженно нырнул обратно.

– Да ты сам вечно соломенных кукол с собой таскаешь! – выкрикнул он оттуда.

– Это… Это совсем другое! Это дары мне, мои регалии, понятно?!

– Ага, ага.

Ветки дрожали и сыпались, желтея на лету, если соприкасались с Джеком, но снова зеленели и становились мягкими, бархатными на ощупь, как только Ламмас ловил их кончиками пальцев. Они припорошили его с ног до головы, и ему пришлось долго сидеть, ворчать и отряхиваться, пока из кроны доносилось методичное: «Один желудь, два желудя, три желудя…» Несколько раз Ламмас порывался пересесть под другое дерево, но со стоном возвращался: в тени раскидистого вяза было прохладно и свежо, как у реки, но до тех пор, пока по нему, как белка, лазал Джек. Ибо где он, там дождями пахнет и зябкий ветер несет опад. Спастись от такого зноя, какой стоял на улице сейчас, в середине лета, можно было только рядом с ним и с Йолем.

– Эй, я кое-что нашел!

– Дай-ка угадаю, очень-очень большой желудь? – отозвался Ламмас, вновь отбрыкиваясь от вязовых листочков, которыми его за ту минуту, на которую он задумался и замер, уже снова успело замести.

Джек наконец спустился, да с полными карманами, которые действительно топорщились от самых настоящих желудей, каждый размером с детский кулачок. Несколько выскользнуло из складок ткани и упало, когда Джек приземлился перед Ламмасом на носочки, ловко, мягко, будто прежде не висел книзу головой на высоте в десять метров, а как кот спрыгнул с табуретки.

В одной его ладони, прижатой к груди и исцарапанной о ветви, что-то копошилось, уже далеко не желудь. Джек немного разжал пальцы, чтобы Ламмас, приподнявшись, разглядел: птенец, самый настоящий, еще даже не оперившийся! Кажется, вороненок, вот только странный какой-то. С черным, как уголек, клювиком и лишь парой мелких перышек на кончиках еще кожистых крыльев, но отнюдь не черных, а коричнево-рыжих. Птенец жался к ложбинке под шеей Джека в поисках тепла и тянул за развязанную шнуровку перепачканной рубахи, приняв ту за червяка.

– Он лежал один на ветке, гнезда нигде я не нашел. Неужели мать принесла и бросила?

– Может, гнездо другие птицы сбили… Или и вправду бросила. Посмотри, какой окрас чудной. Наверное, птенец больным родился. Просто верни его назад.

– Что, просто положить? А если он замерзнет или от голода умрет?

– Ну и пускай умирает, – отмахнулся Ламмас равнодушно, сунув в карманы руки.

– Ты что говоришь?!

– Таких мелких человеку все равно не выходить, а без матери неоперившиеся птенцы обречены.

– Но у нас ведь есть Остара!

– Он зверье подчиняет, а не растит. Это бесполезно. На твоем месте я бы вообще убил птенца сейчас, чтобы не продлевать его мучения.

Джек посмотрел на него, как на безумца, хотя кто из них двоих еще был тогда безумен… Уж не олицетворению осени, иссушающей и несущей природе гибель, оберегать и лелеять живое существо. Однако Джек, вопреки законам Колеса, всегда делал это лучше прочих.

– По-твоему, попытаться спасти кого-то – это только продлевать мучения? – спросил он, и не успел Ламмас ему ответить, как он уже спрятал птенца себе за пазуху. – Я не согласен! Коль можно позаботиться, я позабочусь, пускай это и единственное, что я могу. Сколько бы ни было ему отмерено, никто не должен умирать без шанса выжить, тем более в одиночестве.