Самайнтаун
Шрифт:
Напомнив себе, что бояться надо не мертвых, а живых, Джек передернул плечами и прошел вперед.
– А где еда? – поинтересовался он, вытащив из кармана тренча немного мятую визитку, прежде чем положить ее на круглый стол с двумя пустыми чашками и чайником, из вздернутого носика которого струился пар. – Разве это было не приглашение на ужин?
– Ты все равно не ешь, – небрежно ответил Ламмас. – Как, впрочем, и я. Так к чему переводить на нас, непутевых, пищу?
Повстречавшись с ним впервые, Джек решил, что он улыбается всегда одинаково, но нет. Улыбка, может, и не менялась внешне, но менялось ощущение при взгляде на нее. Сейчас Ламмас улыбался так, будто встретил старого приятеля. Он даже привстал из-за
«Он стоял там все это время? – задался он вопросом, когда вдруг заметил низкого рыжего парнишку у двери. – Это Франц его упоминал?»
Очевидно, что его, потому что на лицо парнишка на самом деле был мужчиной, с морщинками вокруг зеленых глаз, широкими плечами. Он то и дело прикладывал к пухлому рту кулак, не то покашливая, не то хихикая, но резко стих и перестал о себе напоминать, когда Ламмас тряхнул на него рукой, будто смахивал с пальцев брызги.
– Пак, у нас есть еще какие-нибудь виниловые пластинки? Поставь что-нибудь поживее, например…
Пока Ламмас говорил, Джек его разглядывал. Тот как раз отвлекся, а отвлеченный человек – открытый человек. Как ширму или нагромождение мебели от шкафа отодвигают, открывая к нему дорогу. Джек был бы дураком, если бы не воспользовался этим шансом и не начал с того, на чем закончил. Его внутренняя тьма потянулась ко тьме Ламмаса, ища тот шкаф, который в прошлый раз он не нашел, проверяя теперь уже внимательнее, но и осторожнее, по чуть-чуть, дюйм за дюймом. Должно же быть, в конце концов, хоть что-то кроме пустоты, подобной бездне, и запаха цветов! Джек будто нырнул в поле клематисов. Возникло ощущение, что перед ним не человек, а еще один цветок или соломенная кукла, полая в груди. Только цветы в нем он и находил, сколько бы ни искал. Никакого шкафа, а души тем более.
– Опять ты за свое!
Джек одернулся и невозмутимо поскреб тыкву там, где у нее предполагался подбородок. Он не стал оправдываться и что-то объяснять, ведь, очевидно, Ламмас уже знал, что и как Джек делает. Откуда – вот вопрос. Но у Джека были вопросы поважнее.
– Это ты убил Джерарда Мэнли и Хейзел О’Хара, не так ли?
За этим, в представлениях Джека, должна была последовать неловкая пауза, но Ламмас ответил довольно быстро, а значит, не собирался притворяться:
– А мне говорили, что ты мягкий и кроткий, – усмехнулся он, разливая по чашкам кофе приличия ради. – Их звали Джерард и Хейзел, да? Хм, не знал.
– Значит, все же ты, – огорченно подытожил Джек.
– Значит, я, – кивнул Ламмас.
Разбудить Барбару, обратить ее косой, наброситься и разрезать душу на столько же частей, сколько в Лавандовом Доме хрустальных шаров и фотографий – вот что хотелось сделать Джеку. Вот что он сделать и должен был. Хранители ведь оберегают, палачи казнят. Ламмас совершил преступление и обязан заплатить. Но… «Джерарда и Хейзел уже не вернуть, а вот другое вернуть можно». Чтобы убедить себя в этом и остаться сидеть на месте, Джеку пришлось вцепиться тощими пальцами в подлокотники стула.
– Мы с тобой видимся не в первый раз и, возможно, даже не второй, я прав? – спросил он. «Такой же, как я» – опять стояло в горле вместе с комом, пробудившись где-то на уровне инстинктов, столь же первобытных, как жажда или страх. – Ты явно знаешь меня, но я не знаю тебя. Видишь ли, вот беда, я помню лишь последнее столетие, но не то, что было до него. Может, ты меня просветишь, а?
– Ах, так вот почему ты принял мое приглашение, – ухмыльнулся Ламмас. – Ты хочешь узнать, кто ты такой.
А Джек и впрямь хотел, пускай желание обрести утерянные воспоминания уже не
было в нем таким отчаянным, как в первые годы после его пробуждения в вязовом лесу. Ведь Роза показала ему, что важнее «сейчас и здесь», чем «тогда и там». Она научила его на собственном примере, что Джеку не нужно знать, кем он когда-то был, чтобы быть самим собой. Благодаря ей он смог смириться и отложил идею вспомнить в долгий ящик, перестал спрашивать у всех подряд, искать и даже размышлять об этом по ночам, ворочаясь с боку на бок. Может, иногда и представлял, но не всерьез; мечтал, но не слишком часто. Поэтому на какое-то время Джек даже смог поверить, что прошлое его больше не интересует.Пока не повстречал Ламмаса.
«Он такой же, как я. Значит, он может рассказать. Ведь иначе зачем еще он здесь?»
– Тебе интересно, где твоя голова, а, Джек?
Джек вздрогнул – и тем самым проиграл. Ламмас видел его насквозь. Как Джек и думал, он знает многое, и, очевидно, самого Джека в том числе.
– Я могу рассказать. У тебя есть какие-нибудь предположения? Нет, ее не украла женщина, ха-ха! Все не настолько банально.
Джек передернулся еще раз. И кто из них двоих умеет читать души?
«Может, как всегда, виновата любовь? – брякнул Ральф однажды, когда все-таки умудрился затащить Джека в бар «Жажда» пропустить пару стаканчиков «Ихора», который Джек все равно мог только нюхать. – Какая-нибудь хорошенькая колдунья окрутила тебя? Влюбился, попросил ее руки сгоряча – с кем из нас, мужиков, не бывает? – а она голову твою взамен затребовала… Якобы в качестве клятвы, обещания. А ты, очарованный олух, сдуру возьми да отдай! Что если так дело было?»
Любовь. Тогда от одного этого слова у Джека заполошно забилось сердце, но где-то, будто бы во рту, стало кисло. Мог ли такой, как Джек, когда-то действительно влюбиться? Да настолько сильно, чтобы добровольно расстаться с частью самого себя. Он даже представить не мог, как держит в руках маленькие женские ладошки, не говоря уже о том, чтобы любить и, главное, обрести взаимность. Джек сейчас-то никому не нужен, так вряд ли был нужен кому-то раньше, хоть без головы, хоть с ней, хоть сразу с двумя. И Роза не в счет – у нее, считал Джек, просто не было иного выбора, зато было слишком доброе и большое сердце. Так что Джек знал: его голова явно не в руках женщины. Но и других предположений у него не было, поэтому Джек слегка перегнулся через стол и выжидающе поставил на него локти.
– Устроим обмен? – весело предложил Ламмас, так же легко прочитав и его интерес, не слишком-то скрываемый. – Я помогу тебе найти голову, а ты отдашь мне взамен свой город.
– Что?
Джек решил, будто ослышался, и даже накренился еще немного ближе. Ламмас сидел со сложенными на коленях руками, откинувшись на спинку, и его голос не сорвался ни на одну октаву. Они словно обсуждали покупку акций.
– Я хочу забрать Самайнтаун себе. Город вечного лета привлечет больше туристов, чем город вечной осени, я уверен. Все ведь любят солнце и цветы! Особенно такие дивные, как мои. Что скажешь?
На его ладони, той, что не была облачена в перчатку и поднялась над черной льняной скатертью, вдруг из ниоткуда раскрылся клематис. Стреловидные фиолетовые лепестки пульсировали, а бледно-желтая сердцевина с пушистыми тычинками напоминала лапки паука. Сладкий аромат, который Джек отметил сразу же, как вошел, усилился и стал почти невыносимым.
Он был прав абсолютно во всем: Ламмас, лето, Лавандовый Дом, убийства. Этот улыбающийся человек заслуживал смерти мгновенной, и даже Барбара это понимала. Притворяясь обычной тенью, она дрожала под столом в ногах и уже собралась в узкую полоску там, где от рассеянного света должна была лежать пятном, готовая принять любую форму. Но Джек решил ходить по грани до тех пор, пока окончательно ее не стопчет.