Самолёт на Кёльн. Рассказы
Шрифт:
– Вот я уеду к маме, ты дождешься, – заныла жена.
А мама у ней, надо сказать, замечательная старушка. Имеет свой дом, садик, козу. Пьет козье молоко и кушает ватрушки. Очень вкусные ватрушки, и очень хорошая женщина, и, кстати, его, зятя своего, очень почему-то любит, несмотря на то, что он весьма часто хочет быть поэтом.
А спрашивается – почему бы ей его не любить? Что он, хуже других, что ли, – высокий, кудрявый, синеглазый.
ИЗ АНГЛИЙСКИХ СОБАК
Учился в Московском институте, стоял на легком морозце в районе метро «Арбатская»,
Опаздывала. Циферблат больших часов стал яркий. Из раскрытых дверей метро вместе с клубами пара стали сильно вылетать московские граждане, закончившие свой трудовой день. Опаздывала.
– Приветик! Ты не сердишься, что я немножко опоздала? – сказал близкий голос.
– Да нет, ничего, – засмеялся я, подбирая слова.
Инквизиция протянула губы, которые встретились с моими протянутыми. Я гладил ее голову, закутанную в пушистый шарфик.
– К сожалению, сегодня никак не могу. Мне достали билет в Центральный Дом литераторов на просмотр.
– Кто достал? – не удержался я.
– А Гундик достал – просто отвечала девушка. – Гундик, парень, помнишь, я тебе рассказывала? Это мой друг.
– А что это значит – друг?
– Ну, не друг, знакомый.
– А я друг или знакомый?
– Друг, друг. Но ты, друг, что-то сегодня не в духе, – высказалась нахальная девушка и, еще раз вмазав мне поцелуй, исчезла.
И я остался один, ощущая во рту вкус вкусной губной помады.
После чего увидел будку. Обычную стеклянную будку, где бойко шла торговля газетами и журналами. Будку и хвост приплясывающих москвичей.
И не будка меня изумила, и не хвост. А будочник меня изумил – обычный будочник.
Ибо обычный будочник был очень даже необычный.
Во-первых – пробор волос. Пробор, который в различных романах называют безукоризненным Седоватые, гладко прилизанные волосики
Во-вторых – какой-то супер японский-итало-американский-голландский транзистор, извергающий из мини-чрева соблазнительную музыку.
И самое главное – свитер. Свитер и не серый, и не черный, и не белый, а свитер с искрами, молниями и десятисантиметровым пухом по всей поверхности свитера.
Лишь как я его увидел – все во мне оборвалось. Я зашевелил губами.
– Откуда? Откуда у сего скромного труженика, торгующего газетами ценой две копейки штука, такие чудные богатства? Как он приобрел вид столь ясный и свежий, что всякому охота иметь такой вид? Зачем сияет простодушная улыбка на умном лице его?
А торговля ширилась и продолжалась. Ловко сновали ручки будочника. Шутки сыпались из его уст. Пел транзистор, и стеклянная будка светилась, как светится всякий теплый, спокойный, мирный, налаженный и богатый предмет.
А рядом со мной между тем уже некоторое время находилась прелестная гражданка с ловко припудренным синяком. Гражданка курила длинную сигарету
– Тетка, – с тревогой обратился я к ней. – Не знаешь, с чего вяжут такие свитера?
– С мохеру, сынок, – сказала тетка, оглядев меня с ног до головы. И поинтересовалась на всякий случай: – Кафе «Ивушка» сегодня работает?
– Не знаю, красавица, – не знал я. – Ты мне лучше скажи, что это
за такой мохер?– Мохер он и есть мохер, – объяснила веселая москвичка, удачно метнув окурок в урну.
– Он что, на дереве растет, твой мохер?
– Не на дереве, а вяжут из собачьей шерсти. Понял? Из английских собак колли. Понял? А у меня тоже есть мохеровый шарф, – похвасталась она. – Но я его дала поносить одной подруге. Ей сейчас нужнее. Понял? Кафе «Ивушка» не знаешь, говоришь? А шашлычную «Казбек» у Никитских ворот знаешь?
Но я уже не слушал приставалу. Я был потрясен. Надо же! Из английских собак! Господи! Да это же и представить себе невозможно!
В Англии бегают собаки, их ловят, стригут, и вот стоит себе на Арбате простой человек и как ни в чем не бывало торгует газетами.
– Как? Как ты добился успеха? Научи! Ведь если ты, будучи будочником, заработал столько чудес, то я, закончив институт и умудренный твоим опытом, буду иметь 10 таких свитеров и 25 транзисторов. Научи! Спаси! Я, рыдая, припаду к твоим замшевым сапогам. И Инквизиция не будет пользоваться услугами неизвестного и сомнительного Гундика! – снова зашевелил я губами. И крикнул:
– Я научусь! Я – талантливый!
И крикнул. Кровь закипела в моих жилах. Я высоко поднял голову и гордо шагнул в будущее, куда тащусь и до сих пор.
ЕДИНСТВЕННЫЙ ИНСТРУМЕНТ
Допустим, это называется тихая вечеринка. Когда на столе стоят бутылки, рюмки, стопочки. Жареная картошка остыла, огурцы сморщились, колбасу и селедку съели. Молодые люди с высшим и средним специальным образованием беседуют о прогнозах. Девушки танцевать желают. Остряк Лепа тридцати двух лет острит, кричит, подслушивает и интригует. А магнитофон исполняет что-то такое шибко задушевное.
И вот на подобной тихой вечериночке один человек горько и искренне говорил такие слова, обращаясь немного ко всем, а в частности к своим ближайшим соседям:
– У меня в голове нет ни одной оригинальной мысли. Ни о вечности, ни о любви. Никаких выводов я тоже делать не могу. Не умею. Я только лишь могу описывать, да и то иногда плохо. У меня нет и следа какой-либо профессионализации…
– А ты в литературный институт поступи, – немедленно влез Лепа, сверкая стальными зубами. – …и следа какой-либо профессионализации. Каждый, внимательно изучивший любое из моих стихотворений, ясно поймет, что я почти везде кривляюсь. Я, конечно, могу исполнить фугу Баха, ибо я – талантлив. Но я исполняю ее на визгливой гармошке. Визгливая гармошка – это единственный инструмент, которым я владею…
Лепа молчал, поедая внезапно обнаруженный гриб, маринованный опенок.
– Единственный инструмент. В этом счастье и несчастье мое. Счастье в том, что никакой другой дурак больше не додумается до столь идиотского исполнения. Скорей в музыкальную школу пойдет и выучится хоть… бренчать, что ли. На рояле. А несчастье – что всерьез-то не принимается гармошка! Да и как ее принимать всерьез – визгливую, хрипатую, истеричную. Но в ней душа…
– Ксанф! Пойди выпей море! – вдруг неожиданно сморозил Лепа, наконец-то расправившийся с грибом.